Гоголь и евреи

Антисемитизм Гоголя стал притчей во языцех, но отношение великого русского писателя к еврейскому вопросу изменилось после его путешествия по Палестине. Оттуда мистический Гоголь вернулся еще более нервным и больным, но с осознанием, что только под контролем евреев Святая земля течет молоком и мёдом.

В марте 1841 года Гоголь пишет из Рима писателю и литературному критику Сергею Аксакову: «Теперь я ваш, Москва – моя родина. В начале осени я прижму вас к моей русской груди». Когда же осенью Гоголь наконец появляется на «родине», друзья видят перед собой другого человека. Тот же в «Истории моего знакомства с Гоголем» пишет: «Последовала новая, сильная перемена в Гоголе не в отношении наружности, а в отношении его нрава и свойств. Впрочем, и по наружности он стал худ, бледен, и тихая покорность воле божией слышна была в каждом его слове. Гастрономического направления и прежней проказливости как будто никогда не бывало. Иногда слышался юмор и природный комизм, но смех слушателей, прежде ему не противный или им замечаемый, сейчас заставлял его переменить тон разговора». А в разговоре с Костей и Верой – детьми Аксакова – Гоголь признается, что скоро опять собирается уехать за границу, так как в Москве не может писать, и это разрушает его здоровье.

Спустя полгода, в апреле 1842-го, Аксаков свидетельствует: «Вдруг входит Гоголь с образом Спасителя в руках и сияющим просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: “Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня, и никто не делал этого. Наконец Иннокентий благословил меня, теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню”». Иннокентий – это Иннокентий Борисов, в то время архиепископ Харьковский и Ахтырский.

Гоголь заявляет, что приехал в Россию, дабы проститься с ней, и теперь едет за границу то ли на два года, то ли на пять, то ли на десять лет. Ольга, жена Аксакова, просит Гоголя прислать ей описание Палестины. И тот отвечает: «Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойным».

Уже 9 мая Гоголь пишет своему другу и однокласснику Александру Данилевскому: «Ответа на это письмо в Москве не жду, потому что через полторы недели от сего числа еду. Это будет мое последнее и, может быть, самое продолжительное удаление из отечества: возврат мой возможен только через Иерусалим. Вот все, что могу сказать тебе». А 22 мая Гоголь посылает экземпляр только что вышедшего в свет первого тома «Мертвых душ» архиепископу Иннокентию Борисову. В сопроводительном письме он договаривается о встрече в Иерусалиме через два года, когда будет написан второй том поэмы.

Однако Гоголь пока что в Риме, читает паломническую литературу, а поездка в Палестину по разным обстоятельствам всё откладывается и откладывается. Через два года – он всё еще в Риме, несмотря на назначенную встречу в Иерусалиме. Через четыре года, в 1846-м, он всё еще в Италии, теперь – во Флоренции, откуда пишет Надежде Шереметевой – своей «духовной матери» и тётке Тютчева: «Теперь все подвигаюсь к югу, чтобы быть ближе к теплу, которое мне необходимо, и к святым местам, которые мне еще необходимей. Желанья в груди больше, нежели в прошедшем году. Даже дал мне Всевышний силы больше приготовиться к этому путешествию, но при всем том покорно буду ждать Его святой воли и не пущусь в дорогу без явного указанья от Него».

Становится ясно – мистик Гоголь ждёт знака сверху, чтобы отправиться в путь. И знает, какого: «Знаком будет то, когда все, что ни есть во мне – и сердце, и душа, и мысли, и весь состав мой, – загорится в такой силе желаньем лететь в обетованную Святую землю, что уже ничто не в силах будет удержать, и покорный попутному ветру небесной воли, понесусь, как корабль, не от себя несущийся. Путешествие мое не есть простое поклонение. Мне нельзя отправиться туда неготовому. Весьма может быть, что и в этот год мне будет определено еще не ехать».

В 1847 году опубликованы «Выбранные места из переписки с друзьями». В предисловии к книге Гоголь снова пишет, что готовится «к отдаленному путешествию к святым местам, необходимому душе моей, во время которого может все случиться», и завещает «все деньги, какие превысят издержки на предстоящее мне путешествие, будут обращены, с одной стороны, в подкрепление тем, которые, подобно мне, почувствуют потребность внутреннюю отправиться во Святую землю и не будут иметь возможности совершить его одними собственными средствами, с другой стороны – в пособие тем, которых я встречу на пути уже туда идущих, и которые помолятся за моих читателей, своих благотворителей».

Одним из первых книгу получает архиепископ Иннокентий, который через публициста Михаила Погодина передает автору не самый лучший отзыв: «Скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностью: она любит внутреннюю клеть. Не то, чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет».

Наконец шесть лет спустя принятия решения о паломничестве Гоголь отправляется в путь. Он пишет 18 января 1848 года из Неаполя, где вот-вот начнется революция, художнику Александру Иванову: «Я полагаю выехать на днях». Следующее письмо графу Александру Толстому отправлено четыре дня спустя с острова Мальта и полно жалоб: «Всё еще не могу оправиться и очнуться от морской езды. Рвало меня таким образом, что все до едина возымели ко мне жалость, сознаваясь, что не видывали, чтобы кто так страдал. Со страхом думаю о предстоящем четырехсуточном переезде. В Мальте почти вовсе нет всех тех комфорт, где англичане: двери с испорченными замками, мебели простоты гомеровской, и язык невесть какой. Плохой отелишка, в котором я остановился, разве только после скверного парохода “Капри” может показаться приятным». Утром 27 января Гоголь отплывает в Константинополь, откуда плывет в Смирну, а затем – в Бейрут, где его гостеприимно встречает бывший товарищ по Нежинской гимназии генконсул Российской империи в Сирии и Палестине Константин Базили.

Базили вместе с Гоголем и отставным генералом Круговым отправляется на юг, в Иерусалим. Консул предлагает доплыть до Акко на корабле, но Гоголь, вероятно, из-за своей морской болезни, предлагает сухопутную дорогу.

16 февраля Гоголь въехал в Иерусалим, о чем сделал отметку в своей записной книжке. Как и другие христианские паломники в Святой земле, Гоголь совершает молебны, покупает и освящает сувениры. А 28 февраля отсылает сразу несколько писем из Иерусалима, в том числе матери, сестрам и поэту Василию Жуковскому. В письме родным звучат тревожные нотки: «А вы по-прежнему не переставайте молиться обо мне. Напоминаю вам об этом потому, что теперь более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы». В конце марта Гоголь снова в Бейруте (или, как выражается он сам – Байруте), откуда начинается долгий путь возвращения в Россию – на этот раз уже навсегда.

В начале 1850-го Жуковский напишет Гоголю из Баден-Бадена с просьбой о помощи в работе над поэмой «Странствующий жид»: «Мне нужны локальные краски Палестины. Ты ее видел, и видел глазами христианина и поэта. Передай мне свои видения, опиши мне просто, как путешественник, возвратившийся к своим домашним и им рассказывающий, что видел в Святой земле. Я бы желал иметь перед глазами живописную сторону Иерусалима, долины Иосафатовой, Элеонской горы, Вифлеема, Мертвого моря, Тивериадского озера, долины Иорданской – все это, вероятно, ты видел. Уверен, что к собственным моим мыслям прибавится много новых, которые выскочат, как искры, от удара моей фантазии об твою. Не поленись же, напиши, сделаешь мне дорогой подарок, да и самому тебе будет приятно: поневоле воротишься в Палестину».

«Знаешь ли, какую тяжелую ты мне задал задачу? – пишет Гоголь в ответном письме. – Какие краски, какие черты представлю, когда всё уже пересказано, перерисовано со всеми малейшими подробностями? Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря? Всё это, верно, было живописно, когда вся Иудея была садом и каждый еврей сидел под тенью им насажденного древа. Но теперь, когда редко-редко где встретишь пять-шесть олив на всей покатости горы, цветом зелени своей так же сероватых и пыльных, как и самые камни, когда одна только тонкая плева моха, да урывками клочки травы зеленеют посреди этого обнаженного, неровного поля каменьев. Через каких-нибудь пять-шесть часов пути попадется где-нибудь приклеившаяся к горе хижина араба, больше похожая на глиняный горшок, печурку, звериную нору, чем на жилище человека. Как узнать в таком виде землю млека и меда? Представь же себе посреди такого опустения Иерусалим, Вифлеем и все восточные города, похожие на беспорядочно сложенные груды камней и кирпичей. Представь себе Иордан, тощий, посреди обнаженных гористых окрестностей, кое-где осененный небольшими кустиками ив.

Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее – другой. В Назарете, застигнутый дождем, просидел два дня, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России, на станции. Повсюду и на всем видел я только признаки того, что все эти ныне обнаженные страны, и преимущественно Иудея, ныне всех бесплоднейшая, были действительно землей млека и меда. По всем горам высечены уступы – следы некогда бывших виноградников, и теперь даже стоит только бросить одну горсть земли на эти обнаженные каменья, чтобы показались на ней вдруг сотни растений и цветов: столько влажности, необходимой для прозябенья, заключено в этих бесплодных каменьях! Но никто из нынешних жителей ничего не заводит, считая себя кочевыми, преходящими, только на время скитающимися в сей пораженной Б-гом стране. Только в Яффе небольшое количество дерев ломится от тягости плодов, поражая красотой своего роста».

И снова звучат тревожные, самоуничижительные нотки: «Я не стал лучшим, тогда как всё земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное. Что могут доставить тебе мои сонные впечатления? Видел я как во сне эту землю». В заключение Гоголь дает совет: «Мне кажется, если бы ты сделал то же с Библией, что с Евангелием, то есть всякий день переводил бы из нее по главе, то Святая земля неминуемо предстала бы тебе благословенной Б-гом и украшенной именно так, как была древле».

Это письмо – один из очень немногих рассказов Гоголя о его пребывании в Палестине. Судя по воспоминаниям сестры писателя, Ольги Васильевны Гоголь-Головня, поездка в Иерусалим не только ничего не дала ее брату, а напротив, подорвала здоровье. Ольга Васильевна писала: «Мне кажется, он был разочарован поездкой в Иерусалим, потому что не хотел нам рассказывать». А в ответ на дополнительные расспросы рекомендовал почитать «Путешествие в Иерусалим».

Гоголь имел в виду книгу «Путешествие московского купца Трифона Коробейникова с товарищами во Иерусалим, Египет и к Синайской горе в 1583 году», которую, вероятно, и сам Гоголь, и его сестра читали еще в раннем возрасте. Во всяком случае, она упоминается в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», написанных задолго до ближневосточного путешествия Гоголя. Вот какой разговор идет за обеденным столом у Ивана Федоровича Шпоньки:
«Читали ли вы, – спросил Иван Иванович после некоторого молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, – книгу “Путешествие Коробейникова ко святым местам”? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого году. Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошел все места эти. Более трех тысяч верст! Подлинно, его сам Г-сподь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме».

И если сестре Гоголь отвечал шуткой, то соседи, также пытавшиеся расспросить его о святых местах, услышали в ответ лишь: «В святых местах перебывало так много разных путешественников и в разное время, и так много о них написано, что я ничего не могу вам нового сказать».