Холокост как поэма

Поэму «Холокост» Чарлз Резникофф написал уже пожилым человеком, годами оттачивая свой творческий метод. Дело в том, что родившийся в 1894 году поэт получил юридическое образование и большую часть жизни работал по профессии. Это, безусловно, наложило отпечаток на его литературное творчество и мировосприятие.

Например, «Холокосту» предшествовала другая поэма, «Свидетельство: Соединенные Штаты, 1885–1915», где в качестве материалов были использованы американские судебные протоколы за 30 лет. С юности Чарлз Резникофф писал стихи и пьесы, широкой известности при жизни не снискал и скорее был автором уникального, «рукодельного», самиздата. Он выпускал свои маленькие книжечки в домашней типографии, скрупулёзно отслеживая, чтобы всё написанное было опубликовано: его пугала судьба его деда, идишского поэта Иезекииля Вольвовского, чьё наследие было полностью уничтожено его вдовой, боявшейся крамолы.

Однако в среде интеллектуалов Чарлз Резникофф был, безусловно, признан, например, Аллен Гинзберг называл его в числе своих учителей. В целом поэтика Чарлза Резникоффа унаследовала имажизм начала века от Эзры Паунда с его невычурной, почти бытовой образностью. В 30-х же годах постепенно сформировалось поэтическое движение объективизма, предлагавшее сосредоточиться не на внутреннем мире художника, а на предметах реальности, говорить о которых следовало простым, доступным языком. Лидерами этого движения стали Луис Зукофски, Джордж Оппен и Чарлз Резникофф.

В поэме «Холокост» метод Резникоффа выкристаллизовался, стихи обрели удивительную чистоту звучания. В основе поэмы – протоколы суда над Эйхманом. Чарлз Резникофф почти не меняет их текст, только ритмизирует. Также в финале стихотворений часто расставлены смысловые акценты, но без видимого осуждения, без эмоций – читателю предоставляется сделать вывод самому. Вот как это выглядит:

Сначала в Варшаве было два гетто,
соединённых мостом,
маленькое и побольше.
Поляки должны были ходить под мостом, а евреи – по мосту;
немецкие охранники всегда следили за тем, чтобы евреи
не смешивались с поляками.
В любого еврея, не снявшего шляпу в знак уважения
при пересечении моста, немцы
стреляли,
и таких было много.
А кто-то был застрелен и просто так.

Эту финальную строку из четвёртой части поэмы под названием «Гетто» можно считать акцентной и для всей поэмы в целом – все описанные ужасы происходят просто так, в них нет логики. Перед нами работа не отлаженной машины страдания, какой часто представляют гетто и концлагеря, но напротив, деятельность кромешного чёрного хаоса, не поддающаяся ни внутреннему, ни внешнему осмыслению. Можно просто сказать – да, так было, но не пытаться это объяснить.

Поэма состоит из глав, представляющих различные стороны жизни, а точнее смерти, евреев в Холокост: «Депортация», «Вторжение», «Научные исследования», «Гетто», «Резня», «Газовые камеры и газенвагены», «Трудовые лагеря», «Дети», «Развлечения» (речь здесь идёт о развлечениях, разумеется, не жертв, а палачей, и это очень важная глава, мы к ней ещё вернёмся), «Массовые захоронения», «Этапы», «Спасшиеся».

Каждая глава начинается с текста, рисующего страдания евреев как массовые, не то что обезличенные, но неличные. То есть мы видим, что в равной мере пострадало большое количество людей, но не видим каждую конкретную жертву. Автор как будто бы смотрит с высоты на картину массового истребления, видит клубы дыма и потоки крови, слышит общий неумолчный стон, но не слышит голосов. В последующих стихотворениях картина становится детальной, в каждом тексте рассказывается история отдельного человека, причём каждая последующая история становится всё страшнее и страшнее, хотя и вторая, да и первая, уже невыносимы.

Вот, например, еще из «Гетто»:
Один старый человек вез дрова,
найденные на месте дома, который снесли.
Это не запрещалось. И было холодно.
Командир эсэсовцев увидел его
и спросил, откуда дрова.
И старик ответил: из того дома, который снесли.
Начальник достал пистолет,
приставил дуло старику к горлу
и выстрелил.

Здесь уже появляется «один старый человек», в противоположность первому стихотворению, где от произвола нацистов страдали или могли пострадать все жители гетто. И снова – абсурд: действия немцев противоречат их собственным приказам, старика убивают не в наказание, а потому, что его мучителю спонтанно этого захотелось.

Мы видим, что в этом стихотворении появляется уже не только фигура страдающего еврея, но и фигура «начальника», палача, чьи действия не подчиняются логике. Это очень важно, потому что главные «герои» поэмы «Холокост» – не евреи, а их палачи, ведь и материалом для текста послужили протоколы суда, а значит – в центре внимания фигура преступника, а не жертвы. В «Холокосте» Чарлз Резникофф говорит о природе насилия и геноцида – не рассуждает, но указывает на него, приводит свидетельства. Вывод, который предоставляется сделать читателю, однозначен, и он противоречит предложенной Ханной Арендт концепции банальности зла.

К своей концепции Ханна Арендт пришла, тоже работая над материалами суда над Эйхманом. Она говорит, что зло Холокоста безлико, измерить не коллективную, а индивидуальную ответственность каждого из убийц невозможно. Не полемизируя с этой концепцией, вообще не упоминая её, Чарлз Резникофф, тем не менее, ей убедительно возражает – в основе каждого из преступлений лежит злая воля. И это не только воля Гитлера. Убийцы отнюдь не просто исполняли приказ, а наслаждались каждым выстрелом, каждой каплей пролитой крови. В этом контексте особенно страшно и убедительно звучит глава «Развлечения».

У начальника того лагеря, как и у начальников
других лагерей, среди прочих развлечений была игра
с большой собакой.
По крику Jude (то есть «еврей»)
она бросалась на человека и зубами вырывала из него куски плоти.
В другом лагере вновь поступающие евреи
всегда первым видели пса,
он принадлежал эсэсовцу, который заведовал «душевыми», –
то есть газовыми камерами;
пса звали Mensch («человек» то есть) –
и всякий раз, натравливая его на еврея, эсэсовец кричал: «Человек! Разорвать этого пса!»

Абсурд, беспощадная, но призванная вызвать отнюдь не смех ирония – основные художественные средства поэмы «Холокост». Финальная её глава, «Спасшиеся», казалось бы, должна нести надежду, но спасения отдельных людей, вырвавшихся их ада, не столь чудесны, сколь чудовищны – пуля, попавшая при расстреле в шею, выходит через рот, не задев артерию. Финальное стихотворение этой части и всей поэмы – о спасении датских евреев. Наряду с благодарностью спасителям – целой стране порядочных, неравнодушных людей – звучит горькая ирония скорби по тем, кого не удалось спасти. Всего несколько сотен.

Каждая рыбацкая лодка, и каждая прогулочная яхта, и все остальные
зашли в ближайший на тот момент порт.
И датчане – часто студенты – проводили евреев на корабли,
отправили в безопасную Швецию.
Так около шести тысяч датских евреев спаслись, –
а нацистам досталось
всего несколько сотен.

Чарлз Резникофф. Холокост. Перевод с английского Андрея Сен-Сенькова. СПб, Порядок слов, 2016