Дети без берегов

Елена Давыдовна, роскошная крупная дама польско-еврейских кровей, была нашей учительницей русского языка и литературы. А заодно и классной руководительницей. Мы обожали её цепкий взгляд, тонкий ум и временами совершенно безжалостный язык. При этом она обладала не то что добротой, но какой-то нечеловеческой терпимостью и таким же великодушием. Эти её золотые качества нам особенно нравилось проверять на крепость.

Благодаря ей вместо уроков производительного труда, которые должны были проходить на фабрике игрушек, мы ездили в театры, музеи или просто ходили в кино. И никогда не пытались узнать, как ей удавалось преподносить это руководству школы. «Пушкина по учебнику вы можете читать и без меня», – говорила она и давала нам Пушкина в изложении Абрама Терца. Не упуская при этом подробностей, как Терцем стал Андрей Синявский, и с каким изяществом он передавал жене под видом писем из тюрьмы рукопись своей нехрестоматийной монографии, написанной, к тому же, по памяти.

Её живое, тёплое отношение вовсе не мешало нам иногда быть откровеннейшими негодяями. Прогуливать уроки или начинать мычать волною от парты к парте. За что она однажды выставила двойки всему классу. Нас это только раззадорило. В какой-то из следующих дней перед первым уроком, коим должен быть русский, мальчишки ковырялись в магнитофоне за учительским столом. Вдруг обнаружилось, что у стула учительского подкашивается одна ножка. Парни вернули её на место. И кто-то сказал: «Давыдовну не выдержит – поржём».

Она отсидела на нём первый урок – ничего не произошло. Он сдюжил ещё четыре учительских тела разной степени полноты, но на шестом уроке снова оказался под Давыдовной – была литература. Она продиктовала нам текст изложения, класс начал писать, а она – выводить на листке бумаги большой человеческий глаз. Всегда почему-то их рисовала. Вдруг её локти уплыли по поверхности стола вправо и Давыдовна рухнула на пол. Класс придавила тишина. Потом из-под стола раздался её громогласный хохот, подхваченный нами вмиг. И оборвался этот смех так же согласованно.
– Ну что, дождались, сволочи?! – она поднялась и вышла из класса, только каблуки процокали.

Когда я понимаю, что сделала глупость, во рту у меня всегда появляется привкус железа – так вот в первый раз я его учуяла именно тогда. Через несколько минут мы с одноклассницей кинулись в коридор вслед за Давыдовной. Она стояла на нашем этаже и смотрела из окна на зимний сад во внутреннем дворе школы, скрестив руки высоко на груди. Что-то мы мямлили, подойдя, топтались с ноги на ногу, боялись смотреть на неё – два оголённых чувства вины, жалкое зрелище. Мы извинялись, она слушала нас, потом заговорила тоном учителя, который защищает оскорблённого, а не тоном человека, которого предали ради веселья. Закончила словами: «Ладно, забыли».

Вкус железа не исчез. Казалось, лучше бы она наорала, назвала последними словами, закатила истерику, поволокла к директору. Продолжая переживать об этом всю дорогу из школы, я вернулась домой и рассказала историю маме. – Дети во все времена были трудными, мне кажется. И отмена розг их изрядно усложнила.

В благодушном настроении мама походила на старую мудрую сову. Историю у неё вел бывший военный, Всеволод Емельянович, лет 60, он изначально преподавал географию. Его родня была с Кубани, и стоило кому-нибудь из учеников произнести слово «казаки» – урок истории превращался в урок этнографии. Вместо положенного по методичке материала Емельяныч до самого звонка травил байки о быте кубанских казаков. Увлекаясь воспоминаниями, он мог и вовсе забыться. Дети, например, узнали, что отец Емельяныча был полностью под пятой своей матушки, а после и женушки, за что казался сыну немощным и где-то даже бессмысленным.

Емельяныч был уверен, что именно поэтому отец так много пил: «Чтобы забыть своё ничтожество». А когда напивался, мог выйти на середину двора и орать: «Шашки наголо!», «Я казак, мать вашу!» В одно из таких выступлений его мать как раз шла через двор к колоде, она держала за лапы петуха. Положила его, посмотрела на сына и сказала: «Обломок ты котяха казацкого», – а потом одним махом отсекла птице башку. Собиралась готовить борщ.

За то, что не боялся близости, класс его очень любил, это понятно. Но в любви дети берегов не знают, тут уж нечего доказывать. Сколько бы версий «Марша авиаторов» ни существовало, у одноклассников моей мамы была своя: они перелицевали строки песни, посвятив их любимому учителю: «Всё ниже, и ниже, и ниже сни-ма-ет ге-о-о-г-раф штаны-ы. И вот по-яви-лась указка и два по-о-лу-шарь-я Земли». А ещё – Емельяныч был ранен в Гражданскую войну, отчего подтягивал правую ногу. Мама говорила, что у неё лучше всех в классе получалось копировать его хромоту. Но оказалось, что и это не предел.

Перед самым началом Великой Отечественной войны детей молодого Советского Союза хорошо и подробно обучали не только знанию техники и военного дела, но и всему немецкому, начиная с языка. Хотя официально СССР и Германия до войны дружили, мама вспоминала, как учителя в ее черниговской школе частенько яркими красками рисовали «приметы проклятого фашиста». Как гитлеровцы правую руку поднимают под углом сорок пять градусов, приветствуя друг друга, тоже показывали, конечно. Эта информация преподносилась как бы «только для своих». В последние годы перед войной под потолок школьных коридоров то и дело взлетали возгласы: «Alle sollen arbeiten!», «Hände hoch!» и «Ausweis!»

Емельяныч объяснял детям важность знания немецкого языка так: «А вдруг немец нам не брат? Окажись он неприятелем, при встрече с ним, зная язык, вы сможете и беды избежать, а то ещё и родине сослужить, узнав его военные тайны». Представлять себя шпионом было волнительно и приятно, говорила мама. Но навыки-то закрепить хотелось на учителе! Какой-то из следующих уроков истории. Прозвенел звонок. Прихрамывая, но держа шаг, в класс вошёл Емельяныч. Не один, с директором. Детишки вскочили с мест, чеканно вытягивая ладони, вскинули руки и, как учили, заорали: «Sieg Heil!»