Дунай-учитель

Жанр книги Клаудио Магриса «Дунай» определить трудно. Формально это может быть травелог – автор рассказывает о своём путешествии по Дунаю в компании друзей, вероятно, воображаемых. Только вот для травелога описаний достопримечательностей там маловато. Зато много разговоров о литературе, культуре, исторических трагедиях и мироустройстве.

Можно было бы сказать, что тогда это гигантское эссе, но вот рассуждения эти зачастую в книге носят научный характер. Если бы термин «роман-река» ещё не существовал бы и не обозначал многотомную семейную сагу, его бы следовало придумать и наполнить совсем другим значением – таким, которое бы подошло для описания книги Клаудио Магриса. Потому что «Дунай» – это и река, и роман тоже, там целостное повествование с причудливой и одновременно логически ясной сюжетной канвой. А написана книга так, что всю её можно назвать одним большим – и прекрасным – стихотворением в прозе. Текст здесь подобен главному герою – великой реке: течёт, дробится, ускользает из рук Дунай-Протей, и так же течёт по устам – и в руки не даётся – его история.

«…река – старый учитель дао, проповедующий на берегах о великом колесе и просветах между его спицами. Во всяком путешествии есть хоть малая толика юга, неспешно текущие часы, отдохновение, колыхание волны. Не заботясь об оставшихся на его берегах сиротах, Дунай течет к морю, к великому убеждению».

Сама форма книги, её жанровая неопределённость, прихотливые скачки авторской мысли делают «Дунай» произведением не просто оригинальным и неожиданным, но иногда даже хулиганским, несмотря на всю серьёзность авторской интонации. Да и всегда ли Магрис серьёзен? Например, всерьёз ли он проверяет версию, что Дунай вытекает из водопроводного крана? Оказалось, что нет, не вытекает. Впрочем, версию, что исток Дуная образован водами Всемирного потопа, автор почему-то оставил непроверенной.

«Дунай – это немецко-мадьярско-славянско-романско-еврейская Миттель-Европа, полемически противопоставленная Германской империи, “стоящая за нациями” ойкумена…» Миттель-Европа сегодня – закатившаяся империя Габсбургов, лоскутное одеяло истории, долгое эхо Второй мировой. Поэтому, несмотря на лирическую мягкость, мелькающую иногда усмешку, основная эмоция книги Клаудио Магриса – меланхолия: «неумирающее прошлое заставляет с нежностью относиться к сегодняшней действительности и вместе с тем окутывает ее призрачным ореолом». Это меланхолия скорби и обвинения – в 80-е, когда была написана книга, были пойманы ещё не все нацистские преступники, гораздо меньше, чем сейчас, отрефлексированы ужасы Холокоста. Восточная Европа, тоже в основном дунайская, оставалась «советской», а люди помнили, как под гусеницами танков гибли надежды «будапештской осени» и «пражской весны».

И всё-таки память – это место не только потерь, но и устойчивости, и вся Миттель-Европа оказывается детским уголком, печальным и светлым воспоминанием об ушедших простых радостях: «в отреставрированной старинной кондитерской такие же круглые ручки ящиков, какие во Фьюме и Триесте можно было увидеть лет сорок тому назад: вот он, малый геральдический символ домашней Миттель-Европы, таинственных сокровищ детства, памяти о далеком доме».

Дом, семья – то, что противостоит трагическому текучему хаосу и одновременно обеспечивает здоровый ход истории. В этом контексте более ценной для Клаудио Магриса оказывается не семья как род, а семья как выбор, как то, что человек создал сам. Он рассматривает миф о Кримхильде, которая вышла замуж за Аттилу (и этот брак символизирует для Магриса течение Дуная на восток, из Австрии в Венгрию), дабы тот отомстил её братьям – убийцам её первого мужа. Таким образом Кримхильда предпочитает семью, созданную ей самой, роду, за появление в котором она ответственности не несёт.

Согласно своей причудливой логике, новое воплощение Кримхильды Клаудио Магрис видит в личности Франца Кафки. Подробный разговор об этом писателе возникает, когда Магрис, точнее его лирический герой-путешественник, посещает санаторий в дунайском городке Кирлинг, где Кафка умер. По мнению автора «Дуная», именно в последние дни Кафка наконец-то обрёл себя, потому что встретил женщину, которую не только полюбил, но и на которой готов был жениться – Дору Диамант. И этот выбор, готовность создать новую, свою семью, одновременно приближает его и к его корням, к его народу – уже не по слепому жребию рождения, а по собственной воле.

«В дневниках Кафка пишет о том, что его еврейское имя Амшель: это имя соответствовало жизни обычного человека, в которой Кафке было отказано, жизни, в которой есть место для тепла, любви и семьи. Он отказался от всего этого, чтобы быть «одиноким, как Франц Кафка», быть писателем. То, что произошло с ним в последние дни, когда любовь к Доре приблизила его к иудаизму и рискованному приключению совместной жизни, … уже не принадлежит истории писателя Кафки, “а касается человека с еврейским именем Амшель”».

Франц Кафка – не единственный герой-писатель «Дуная». Филология – специальность Клаудио Магриса, и всю книгу, особенно вторую её половину, при желании можно читать как весьма своеобразный учебник по литературе народов Австро-Венгрии. Насколько перепутана «дунайская культура», насколько взаимопроницаемы стены и перегородки между её народами, можно судить по парадоксальной истории, рассказанной Магрису его венгерским коллегой Миклошем Сабольчи.

Миклош Сабольчи задумался, почему следы одной из наиболее ярких фигур венгерского литературного авангарда – поэта Райтера Роберта – совершенно теряются после 30-х годов ХХ века. Нет ни свидетельств его смерти – а поэт был молод, ни его последующих публикаций. Разгадка этого исчезновения оказалась и детективной, и даже немного сказочной – ведь речь идёт о настоящем превращении. «Сабольчи разыскал своего героя: он узнал, что Райтер Роберт жив, что проживает он в Тимишоаре, в Румынии, что теперь его зовут Францем Либхардом и что он пишет вполне традиционные немецкие стихи, сонеты с перекрестными рифмами. Он сменил национальность, имя, литературный стиль; сегодня его почитают как патриарха немецкоязычных писателей Баната, то есть проживающего в Румынии немецкоязычного меньшинства, в августе 1984 года отпраздновали его восьмидесятипятилетие». Культурное сальто здесь поистине тройное – этнический немец Роберт Райтер, став венгерским поэтом, стал писать фамилию раньше имени, как это и принято в венгерском языке, а псевдоним «Франц Либхарт» взял в честь погибшего друга. Причём, жонглируя идентичностями, Райтер-Либхарт обратился от авангарда не просто к классике, а к архаике – банатские немцы разговаривают на швабском диалекте ХVIII века, времени переезда их предков на территорию современной Румынии.

«В 1865 году мастер венского фельетона Фердинанд Кюрнбергер выразил надежду, что в этих удаленных, нетронутых восточных провинциях габсбургской империи родится новая, свежая литература, говорящая на немецком, но впитавшая в себя все цивилизации, варящиеся в этом австрийско-румынско-еврейско-русско-рутенском котле». Как филолога-германиста, Клаудио Магриса эта уникальная литература интересует больше всего. Правда, он подчёркивает, что к концу ХХ века из-за исторических трагедий она себя почти исчерпала. Один из последних творцов такой литературы – Пауль Целан, поэт еврейский по происхождению и отчасти мировоззрению, поэт немецкий по языку, поэт румынский по месту рождения, поэт украинский и даже, можно сказать, советский из-за послевоенного распределения территорий. «Этого мира больше нет, его самый талантливый голос, Пауль Целан, поведал всю правду о его исчезновении, смерти и онемении. Целан стремился достичь… “дна-не-дна” жизни, как сказано в одном из его последних стихотворений. Родившийся в 1920 году в Черновцах и покончивший с собой в Париже в 1970 году, Целан пережил еврейский холокост, который унес его родителей, как полную ночь, перечеркивающую всякую возможность истории и подлинной жизни, позднее он столкнется с невозможностью прижиться в западной цивилизации. …Целан вобрал в себя целый век европейской поэзии, рожденной разрывом между человеком и действительностью, он поведал о крушении надежды искупить вину мира и, описывая собственные мучения, погубил самого себя».

Схожа с судьбой Пауля Целана и судьба другого еврейского немецкоязычного автора – романиста Роберта Флинкера, жившего в Буковине. Скрываясь, Флинкер пережил войну, но покончил с собой сразу после неё, когда напряжение, казалось бы, спало. Причиной самоубийства была несчастная любовь, однако автор «Дуная» считает, что Роберт Флинкер подсознательно подвёл себя к этой невыносимой личной ситуации, чтобы легче было уйти из жизни. Клаудио Магрис пишет: «Его судьба заинтриговала меня: я воображал себе человека, сопротивляющегося наивысшей угрозе смерти, но отвыкшего от свободы, не представляющего, что кошмар может кончиться; или человека, способного терпеть нацизм как Зло, но не принимающего сталинизм как лицо Освобождения: когда стало ясно, что альтернативой Гитлеру является Сталин, он был настолько потрясен, что наложил на себя руки.Флинкер, не сумевший сразу сделать выводы и убить себя, как только свобода стала идентифицироваться со Сталиным, возможно, нуждался в посреднике и выбрал самую обыкновенную девушку, которая подтолкнула его к тому, на что он сам не решался».

Пишет Клаудио Магрис и об уникальной румынской литературе на идише. К 80-м годам почти все евреи из страны уехали, и остались одни старики. Так они стали создавать литературу поздних дебютов – авторы выпускали первые книги в возрасте 70-80 лет. «Их стихи сдержанные, тонкие, в них нет свойственного эпигонам пафоса, зато ощущается знакомство с формальными находками современной поэзии и умение ими пользоваться. Что значит “новые” поэты? Слот-машина литературы постоянно готовит сюрпризы и готова посмеяться над делением на поколения».

Одним из главных символов дунайской цивилизации, её потерь и её ностальгической печали в интерпретации Клаудио Магриса становится еврейский скрипач или певец-кантор, человек-музыка, человек-соловей: «Эта музыка – ответ битве, звону металла. Иоселе-соловей в романе Шолома-Алейхема поет о том, чего не хватает сердцу. Соловей, соловей, соло, повествующее о страдании, – в одном из стихотворений Израиль Берковичи обыгрывает это очаровательное слово, соловей, разделяя его на две части и воображая, будто “соловей” означает “одинокая песнь, соло, повествующее о грусти, вей”».

Клаудио Магрис. Дунай. Перевод с итальянского Анны Ямпольской. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2016