«Тут хохма была – матушку хоронили»

Как бы он ни обращался к матери, звучало словно камнем по стене. А в 15 лет и вовсе стал называть её по имени-отчеству.

Виктории Ильиничне бывало стыдно, что она чурается близости даже с младшим сыном – но в то же время сладко. Эта пустота внутри была только ее, все остальное приходилось с кем-то делить.

Она сбежала из Вологды от родителей и двух братьев с сестрой – в московскую институтскую общагу. Было тесно и шумно, но весело, тогда она ещё умела веселиться. Там же на четвёртом курсе сыграли свадьбу с Костей Кузнецовым из Энергетического, симпатичным брюнетом с семитскими чертами. Они смущали её, но опять же двояко. С одной стороны, она слышала, что евреи – прекрасные мужья, с другой, что «жизни нет от жидов пархатых». Мужем Костя был покладистым.

Тоже Ильич, тихий, безотказный. Иногда научал жену отзываться о нем перед соседями как о пьянице и шалопае – чтобы помощи не просили. Он считал, что в жизни не нужно выделяться, и в этом преуспел. Работал в НИИ при Министерстве радиотехнической промышленности, никуда дальше научного сотрудника не двинулся – ни в званиях, ни в наградах замечен не был. Когда институт начал разваливаться, Костя вышел на пенсию и стал помогать старшему сыну вести бизнес. Написал складскую программу, благодаря которой сыновья фирма учитывала товарооборот.

Еврейства Константин Ильич стеснялся. Людям малознакомым в юности вообще говорил, что отец его был армянин. Большая часть биографии семьи оставалась неизвестной, остальная пугала. Дед погиб в одном из житомирских погромов в 1905 году, бабку с отцом спасли соседи. Отца он почти не помнил – впрочем, как и мать, после войны их арестовали. Вырос у тётки в Донецке, а судьбой родителей стал интересоваться только после 1993 года, когда Федеральное собрание выразило сочувствие жертвам репрессий. С тёткой о родителях говорить оказалось бесполезно и после этого.

Константин Ильич первым в роду попытался потерять еврейство в жене. И поделился этим с ней в десятую их годовщину с чувством неловкой благодарности. С того юбилея всё покатилось к закату. Старшему сыну Толе было 11 лет, младшему Валику – пять. Виктория Ильинична сама подала на развод – казалось, даже формальной причины не было. Ильич долго чувствовал себя оглушенным, но принял всё безропотно.

Когда начали делить имущество, он, правда, освоился. Дело шло громко, грозили друг другу судом, и вот с тех пор ругательства с корнем «жид» прочно укоренились в вокабуляре Виктории Ильиничны. Даже сына Толика она звала «жидовской мордой» – за недовольство на лице, когда разливали сгущенку, начиная не с него.

Константин Ильич потребовал от детей выбрать между ним и матерью. Они выбрали ее. Особой, впрочем, радости в детях она не видела – уж слишком они напоминали её слабый выбор. «Не будь жадным, как твой отец», «Ты смешон, как твой отец!», «Вечно мямлишь, как твой отец!» – в дальнейшем она раздавала эти оплеушины мальчишкам по очереди. Со временем старший сын перебрался к отцу, а младший так с матерью и остался.

Валя в детстве не плакал – боялся её ругани в ответ. За все время школы не рассказал ни одной истории. Когда умер отец, удивленно выслушивал ее воспоминания о нем, их студенчестве, его ухаживаниях и трогательной, нелепой свадьбе. Оказалось, хранила тетрадки с его стихами – взялась читать о девушке со взглядом лисицы. Долгое время, уже взрослым живя с матерью, вспоминал одну и ту же ночь из детства, ещё на старой квартире. В соседней с ним комнате лежал в ожидании похорон труп бабушки. Где был Толик, Валя не помнил, а мать и отец спали в самой дальней комнате. В этой тревожной цепочке, соединенной коридором, он чувствовал себя камушком между жизнью и смертью, человеком и червём, и всю ночь липкий ужас волок его мимо сна.

Как-то он открыл глаза без четверти четыре утра. Больше не спал – а утром обнаружил, что мать мертва. Врач, вызванный констатировать смерть, назвал то же время, в которое Валик проснулся, и он почувствовал слабость. Но дальше силы странным образом прибывали, нарождалась лёгкость. Он мало с кем из друзей говорил о ней живой – а вот о том, что она умерла, сообщал даже дальним знакомым. Когда через месяц они встретились с его бывшей девушкой Ниной, одну из историй он начал словами: «У нас тут хохма была: мы матушку хоронили». Следом рассказал, как они простояли полдня в пробке, о похоронах там не было ни слова. За весь тот вечер он повторил, что мать умерла, раз десять – словно никак не мог поверить. Или не мог совладать со страшной отрадой.