Крышка семейного гроба

Всё популярнее становятся семейные истории – саги о том, как выживали поколения на фоне катастроф ХХ века.

Мы можем вспомнить «Зайца с янтарными глазами» Эдмунда де Вааля – о путешествии семейной реликвии по самым болезненным точкам эпох, «Диких лебедей» Юн Чжана – о трёх поколениях китайских женщин или «Память памяти» Марии Степановой – о жизни советской семьи евреев-интеллигентов. Пожалуй, именно с последней книгой у «Кажется Эстер» Кати Петровской больше всего общего. Перед нами тоже история советских евреев, которую автор тщательно и любовно реконструирует. Сближает книги и то, что в обоих случаях это проза, близкая к поэзии: Катя Петровская и вовсе чередует просто ритмичные фрагменты с подчеркнуто рифмованными.

Но Мария Степанова пишет о семье, которая живёт одновременно в истории и вне её: это советские люди, переживающие все тяготы и ограничения страны и эпохи, но миновавшие пики трагедии. Никто из них не пострадал от Холокоста, не был репрессирован, а на войне погиб только один дальний родственник. В семье Кати Петровской всё было по-другому. Одна из её прабабушек и двоюродная бабушка были расстреляны в Бабьем Яре, другая прабабушка даже не дошла туда – по дороге медленно бредущую старушку застрелил немецкий офицер. Дед Кати Петровской, единственный украинец, а не еврей в семье, попал на фронте в плен, а оттуда – в концлагерь. Дядя отца Иуда Штерн в 1932-м покушался на германского посла. То ли хотел скомпрометировать большевистское правительство, то ли предчувствовал и пытался предотвратить грядущую войну, то ли, наоборот, надеялся развязать её быстрее, чтобы легче было победить ещё не набравшего силы противника. В любом случае процесс был очень громким, о нем писали газеты СССР и Германии – Иуду Штерна расстреляли.

Собственно, Штерн – это настоящая фамилия деда писательницы Семёна. Примкнув к большевикам, он взял себе партийный псевдоним – Петровский, а после революции решил его сохранить уже в качестве официальной фамилии. «С тех пор единственным среди своих братьев и сестер Семен носил фамилию Петровский – штайн среди штернов, камень среди звезд, ведь штерн – это звезда, а Петр от греческого – камень», – пишет Катя Петровская.

И все же в центре внимания автора род её матери, Геллеры-Кржевины – удивительная семья подвижников, семь поколений которой были учителями для глухонемых. Они начали этот путь в Вене XVIII века: учили владеть речью еврейских детей, рождённых глухими, чтобы те могли молиться и не считались изгоями хотя бы в родных штетлах. Закончился этот путь внезапно в советском Киеве. Поначалу вызывает удивление, что переводчик книги Михаил Рудницкий употребляет слово «глухонемой» – сегодня оно считается некорректным, глухие от рождения люди не лишены способности говорить. Однако потом становится понятно, что именно оно сначала должно звучать в книге: ученики Геллеров-Кржевиных и впрямь были немыми, лишь позже перестав такими быть, когда вместе со знаниями обрели и голос.

Метафора немоты, такая важная для семьи, с детства довлеет над Катей Петровской. Чтобы стать писательницей, она должна сначала потерять, а затем обрести речь. Именно поэтому она пишет не на родном языке, а на немецком, который оказывается и сутью немоты, и её преодолением. «Я подалась в немецкий, словно борьба с немотой продолжается, ведь немецкий по-русски означает язык немых, немцы для нас – немые, немой немец, немец вообще говорить не может. Этот немецкий стал для меня волшебной путеводной лозой в поисках своих, тех, кто столетиями обучал глухонемых детей говорить, – словно и мне, чтобы заговорить, надо выучить немой немецкий, и желание это мне самой было необъяснимо», – рассказывает писательница.

Если малая история семьи Геллеров-Кржевиных – это история обретения речи, то большая история, напротив, оказывается историей замалчивания, стирания памяти. Прежде всего – памяти о евреях. История вынужденного забвения – это второй, менее явный, но не менее важный сюжет книги «Кажется Эстер». В музее, глядя на схему Нюрнбергских законов, маленькая дочь Кати Петровской спрашивает: «А где здесь мы, мама? Где на этой схеме мы?» Она имеет в виду, объясняет автор, «где были бы на этой схеме мы, если бы тогда жили, жили в этой стране – если бы мы были евреями и жили тогда здесь». С этого момента в книге и начинается символический поиск не только предков Кати Петровской, но и европейских евреев вообще.

В Варшаве Катя Петровская сталкивается с тем, что если сведения о прежних поколениях поляков ещё можно найти, то о евреях почти всё стёрто – «не только люди исчезали бесследно, даже сведения о них не сохранились, словно они и не жили, словно их и не было никогда». Кате Петровской, впрочем, повезло: в Варшавском архиве нашли, что род Геллеров-Кржевиных связан с маленьким польским городком Калиш.

В Калише и происходит действие, пожалуй, самого страшного эпизода книги. Страшнее, может быть, даже, чем сцены гибели людей в Бабьем Яре – их Катя Петровская додумывает и восстанавливает по документам, а то, что творится в Калише, видит сама. Видит она, собственно, обычные городские улицы, но чем они вымощены?

«Еще во время войны, когда в Калише уже не осталось евреев, мацевы, еврейские надгробия, с кладбища стали убирать, распиливать их на аккуратные квадратные бруски и мостить ими улицы, оборотной стороной вверх, чтобы прохожий, ступая по этим камням, не видел еврейских букв. Это была система уничтожения с удвоенной, утроенной, многократной гарантией. Как бы там ни было, знает человек или нет, но каждый, кто проходит по улицам Калиша, попирает ногами могильные плиты». Однако уже в наше время в городе поменяли коммуникации, для чего брусчатку разобрали, а потом положили заново. На этот раз, как пишет Катя Петровская, не церемонились: «Никто уже особо не следил, какой стороной укладывать камни, и кое-где еврейские буквы снова увидели свет». Теперь у жителей Калиша есть все шансы догадаться, что ходят они прямо по могильным плитам.

Впрочем, не менее грустным оказывается советское табу на мемориал в Бабьем Яре. Там не только не было памятника – людям даже запрещали приносить цветы к месту казни. Катя Петровская пишет, что её друга Давида арестовали за это на 15 суток, обвинив в «разбрасывании мусора в общественных местах».

Символом забвения становится также имя заглавной героини – «Кажется Эстер». «Кажется, Эстер» звали прабабушку Кати Петровской, ту самую, не дошедшую до Бабьего Яра старушку. Никто не вспомнит её имени, потому что внук, отец писательницы, звал ей бабушкой, а его родители – мамой.

«Любая история семьи – альтернатива государственной идеологии, в рамки которой ее невозможно втиснуть, ведь в каждой семье есть что-то, что противоречит “верховному” мифу. Один мой дед был военнопленным, часть родни – убита в Бабьем Яре. Так история моей семьи была ровно тем, о чем молчал советский миф о войне, даже о ста тысячах расстрелянных на краю моего родного города, в учебниках – ни строчки, ни слова в городских газетах в дни годовщин».

Катя Петровская. Кажется Эстер. Истории. Перевод с немецкого Михаила Рудницкого. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2021