Лес еврейских рук

СССР был закрытой страной, но со всех щелей текло. Из-под ока системы уходили в леса. Так «изгиб гитары жёлтой» стал уже не про поход, а про борьбу с советской властью.

В леса хлынула молодежь, вдохновленная примером известных бардов – в первую очередь Александром Галичем, чья загадочная смерть в эмиграции сделала его почти пророком. Яков Моисеевич был среди них. Он влился в субкультуру авторской песни на заре последнего десятилетия, отмеренного СССР. Но морщился, когда их называли «авторской песней»: «А, вы из этих? Изгиб гитары желтой и вот это всё?» «Барды» – вот название, которое было ему по душе.

В нем чудилось что-то средневековое: бродячие вольные поэты, диссиденты и распространители «запрещенки».

На одном из бардовских слетов в Подмосковье Яков Моисеевич передал соратникам самиздатовскую распечатку романа «Собачье сердце». В другой раз его попросили провезти в электричке катушку с песнями Новеллы Матвеевой – не запрещенной, но все же спорной. Он чувствовал себя частью подпольной организации – возможно, мафии, и это наполняло его студенческую жизнь смыслом и остротой.

Кроме того, он пел: романсы на стихи Бродского и на свои собственные юношеские стихи. В среде бардов это ценилось. Черные глаза и внешность начитанного еврейского юноши соорудили ему модный заграничный флер. Яков Моисеевич стал популярен в узких кругах. Он пел на лесных капустниках и квартирных концертах. Однажды даже выступал в новосибирском клубе «Интеграл».

Новосибирск считали Меккой авторской песни.

Там ему пожал руку сам Визбор. По легенде, которую Яков Моисеевич любил вспоминать на семейных застольях, Визбор сказал ему: «Яша! Если бы я знал, что на свете есть такой талант, как ты, я бы вообще не стал заниматься музыкой. Я не могу тебе противостоять, Яша».

Яша ходил в полуподпольные студии на задворках районных ДК. Отрастил бороду. И продавал ленты со своими записями по пять рублей за штуку. Серьезное дело: предприниматель рисковал получить до пяти лет с конфискацией. Впрочем, чаще он просто раздаривал записи, потому что у знакомых никогда не было лишних пяти рублей.

С понедельника по пятницу государство требовало его присутствия на рабочем месте. Как и большинство выпускников МАИ, Яков Моисеевич работал инженером и чертил что-то совершенно ему непонятное: вероятно, деталь крылатой ракеты, которой советское государство планировало раз и навсегда ответить на внешние угрозы. С пятницы по воскресенье начиналась другая, неподконтрольная государству жизнь. В ней сверкали походные котелки и звезды, происходили таинства и жили дивные женщины. Как и в любой субкультуре, красивых было немного. Но подобно женам старых большевиков, они были смелы и отважны. Они влюблялись в бородатых бардов и иногда на капустниках прыгали голыми через костер – невиданное в СССР распутство.

Однажды, когда Яков Моисеевич перебирал у костра струны гитары, ночь подбросила к его холостяцкой стоянке незнакомку.
– Что вам спеть, мадам. Хотите Галича или Евтушенко? – поинтересовался он по привычке.

– Ваш Галич – несусветная пошлятина. Подскажите лучше, как найти Козлова.

Яков Моисеевич пригляделся к незнакомке внимательнее. Назвать Галича пошлятиной? В самом эпицентре бардовской жизни? За этим высказыванием могли скрываться безрассудство, глупость или утонченный вкус. По правде говоря, многие считали Галича «не очень», но не имели храбрости публично выступить против. А Козлова он знал. Двухметровый рыжий бард. Его высшим достижением считалась песня «Посидим у костра вдвоем» – жалкая попытка дотянуться до классиков жанра.

– Зачем вам Козлов, когда перед вами сидит живая легенда бардовского движения Яков Шпайзман?
– Вы знаете, я у всех спрашиваю дорогу, и вы уже пятый, кто говорит про себя, что он живая легенда.
– Остальные просто хвастуны с самомнением, – и Яков Моисеевич тронул рукой струны. Он надеялся, что их волшебный звук заворожит незнакомку и она попадется в его сети. Но вместо этого незнакомка вдруг взвизгнула: «Козлов!» – и, прыгнув в темноту, повисла у здоровяка Козлова на шее.

Сам того не желая, Яков Моисеевич попался на крючок.

Он не привык, чтобы его так бесцеремонно игнорировали. Обычно женщины на бардовских капустниках говорили: «Еще, Яша», – и заглядывали в его печальные глаза. А эта предпочла его общество тюфяку Козлову. «Ну, и черт бы с ней», – сказало самомнение. А сердце тревожно кольнуло: «Пропадаешь, Яков. Пропадаешь, ой-вей».

Следующие два дня бардовского капустника Яков Моисеевич преследовал незнакомку. Она была необычной. Ее нос украшали толстые очки в роговой оправе, а волосы она собирала в пучок. Подруги бардов, подобно лесным нимфам, ходили с распущенным волосами. Болотные резиновые сапоги – как и всегда, в подмосковном лесу шли дожди – смотрелись на ней смешно. Но Галич! Но ее стремительное исчезновение! Это было эффектно, а Яков Моисеевич любил эффекты.

– Слышь, Козлов, – подступился он к здоровяку-барду. – А вот эта девушка. Скажи по-честному: ты с ней?
– Ты что это, Шпайзман, – и Козлов пристально поглядел на Якова, – наводишь справки? Имеешь интерес? Влюбился, Шпайзман? – и Козлов протренькал на гитаре медовый романс: – Ва-а-с ли? Ва-а-с ли я дожида-а-юсь?
– Не устраивай клоунаду. Просто спросил.
– Ничего в этой жизни не бывает просто! Но по дружбе скажу, так и быть. Мы не вместе. Я – легенда авторской песни, а потому мне по статусу положена чернобровая цыганка. А она – залетный человек в нашей запрещенной организации. Учится в Мориса Тореза. На лингвистическом. Знаешь, что она тут мне брякнула про Визбора? Ваш Визбор, сказала, это певец попугайского типа: что вижу, то и пою. Слыхал такое?

Так низвергать богов, корифеев жанра! Яков Моисеевич ощутил, как жар любви пробежал по его чреслам.

– Невиданная дерзость, – пробормотал он. – А как зовут-то ее?
– Жанна, – ответил Козлов. – Они там все на лингвистическом «Жанны».

Вечером Яша нашел Жанну у общего костра. Она смеялась чьим-то шуткам – несомненно, дурацким – и демократично пила вместе со всеми портвейн из жестяной кружки. Кружку передавали по кругу.
– Удивительное дело, – сказал один из бардов. – Покупали вино за рубль четырнадцать, а пьется – как за рубль тридцать!
Это хорошо, что пьется, подумал Яша, и хорошо, что портвейн. Это доказывает, что ничто человеческое ей не чуждо, несмотря на Мориса Тореза.
Он раздвинул гогочущих бардов и сел рядом.
– Что же вы, прекрасная незнакомка, ускользнули и забыли даже представиться? Хоть бы туфельку оставили, что ли.

Жанна вытянула ногу в резиновом сапоге.

– Боюсь, без туфельки, даже без одной, можно и пропасть в вашем болоте.
– Болото? Сказать по правде, я и сам нередко думал так о нашем сборище. Но что забыли вы в этой трясине?
– Друзья сказали: приезжай, будет интересно. Лучшие умы в наше время обретаются в двух местах, сказали они. Первое – это ОВИР, где просят разрешения на выезд в Израиль. Второе – это лес, куда во все времена бегут отказники и диссиденты.

Будто специально, после этих слов двое бардов подскочили с мест и начали кукарекать и напрыгивать друг на друга. Это было в порядке вещей: на капустниках любили дурачиться.
– Вот, пожалуйста, – сказал Яша. – Перед вами пример лучших умов.
– Ну, а вы? Что делаете здесь вы?

Он решил, что это подходящий момент и нужно брать инициативу в свои руки.
– Предлагаю обсудить это в другом месте.
– Но где же?
– Здесь невдалеке есть чудный откос с видом на реку.

– Но мне сказали, что вы женаты…

– Ха! Вы уже навели справки?
– А еще сказали, что вы сердцеед и что с вами ни в коем случае нельзя ходить на откос с видом на реку. Сказали, что вы тащите туда всех незнакомок.
– Это Козлов сказал?
– Именно он.
– В нем кипит зависть. Ну, так идем?
– Идем! И захватите гитару.
– Несомненно! Я слыхал, на лингвистическом любят серенады при луне.
– О, я смотрю, и вы тоже навели справки?
– Я бог этого болота, Жанна. И я знаю все!
– Даже как меня зовут, Яша…
– Даже как вас зовут.

Они еще раз приложились к жестяной кружке с портвейном, взяли гитару и ускользнули от хохочущего диссидентского общества. Лучшие умы в большинстве своем не заметили их ухода. Только бард Козлов повел в спины им хитрым глазом и удовлетворенно крякнул – ни к кому конкретно не обращаясь: «Ха! Шпайзман всегда играет один и тот же репертуар!»

Золото луны шибануло им в головы. Здесь, на откосе, луна казалась даже не пресловутым куском сыра. Она казалась оркестровой тарелкой – и сейчас начиналась ее партия.
– Вы любите Бродского? – едва дыша, спросил Яков.
– Бросьте эти ваши штучки и давайте уже на «ты», – Жанна стянула через голову свитер.

Он все понял – кинул на землю ватник и отложил гитару в сторону.
– Я люблю Бродского, – прошептала она, опускаясь на их неприкаянное ложе любви.

– К черту Бродского, – сказал он и, стягивая штаны, покачнулся, наступил на инструмент.

Гитара жалобно тренькнула. Звук ее полетел по откосу, спугнул ворону на дереве – она тяжело поднялась в небо. Где-то в Нью-Йорке Бродский проснулся и стал вглядываться в начинающееся утро. Удивившись себе самому, он начал вслух декламировать старое стихотворение, сочиненное в городе Петербурге в 1961 году: «Августовские любовники приходят с цветами, / Невидимые зовы парадных их влекут, / Августовские любовники в красных рубахах с полуоткрытыми ртами / Мелькают на перекрестках, исчезают в переулках, / По площадям бегут…»

Этим рассказом мы продолжаем публиковать роман-сериал Михаила Бокова «Зоопарк Иакова». В предыдущих сериях Анна – старшая дочь барда Якова Шпайзмана и его жены Жанны Игоревны – сбежала из дома с нищим поэтом. Отец бросился за ней в Восточное Дегунино – и некстати вспомнил, что 30 лет назад заслужил там первый триппер. Ну, а Жанне Игоревне пришлось разбираться, почему ее младшая дочь курит, и молить Б-га, чтобы муж во что бы то ни стало пошел на работу, а то еще один день вместе дома – и развод.