Голубая шубка

Конверт был белый, длинный, с черным безликим штемпелем и непонятным обратным адресом. Элина пожала плечами и начала вспоминать, не нарушила ли она правил дорожного движения, не обидела ли смертельно кого-то из соседей, не натворила ли еще чего-нибудь. Не вспомнив ничего стоящего, решила все-таки не гадать, а вскрыть конверт, будучи уверенной заранее, что его содержимое не имеет к ней никакого отношения.

Элина читала и перечитывала короткий текст, напечатанный на официальном бланке. В висках стучало, она сжала кулачки так, что ее длинные, покрытые ярким лаком ногти больно впились в ладони. Элина посмотрела на часы и подумала, что мама, наверное, уже спит. «Разбужу, сейчас или никогда», – решила девушка и постучала в комнату матери. Ида не спала.

– Мама, много лет мы просто молчим вдвоем по вечерам. Может быть, пришло время поговорить? – Элина положила перед Идой письмо.

– Наверное, пришло. Хорошо, я расскажу тебе, всё расскажу. Но и ты не молчи. Я хочу… я должна понять.

Элина кивнула.

Ида

Я приехала по распределению в незнакомый город. Вещей почти не было: небольшой чемоданчик и учебники. Книги лежали просто в сетке – в авоське. Я крутила головой по сторонам: кто-то должен был встречать из НИИ, куда меня направили на работу. Не видела, как он подошел, как будто из-под земли передо мной вырос. Посмотрел сначала на меня, потом на авоську. Молча взял чемодан, забрал сетку с учебниками и согнул руку в локте, предложив мне таким образом взять его под руку. Сейчас уже не помню, в какой момент я пропала – когда первый раз посмотрела на его лицо, запрокинув голову, потому что и до плеча ему не доставала, или когда он наконец заговорил. Он что-то меня спрашивал, рассказывал о работе, об институте. Не помню уже, что я отвечала, помню только, хотела, чтобы дорога эта никогда не заканчивалась, чтобы он просто был рядом. Я знаю, ты упрекаешь меня за то, что я несколько раз выходила замуж. Ты думаешь, что я уделяла тебе мало внимания. Что ты знаешь, моя девочка? Я всегда любила только его – твоего отца. Так сложилось, так получилось. Попробуй понять.

Это ведь не роман был – водоворот, омут, бездна. Мне было всё равно, о чем шептались за нашими спинами. Я никогда не спрашивала, женат ли он, есть ли у него семья. Я вообще его ни о чем не спрашивала. Мне было безразлично всё, что не было им: его руками, его глазами, его голосом, его запахом. Однажды, идя по коридору, услышала вслед: «Надо же, какая преданность своей нации – даже в любовницах еврейка». Я только улыбнулась: не знала о его национальности, не интересовалась. Звали его Аркадий, а фамилия у него была Островский, как у писателя. Впрочем, всё это не имело никакого значения: был рядом он – мир существовал; не было рядом – мир рушился.

Потом мне сообщили, что вернулась его жена Циля с дочкой Адочкой. Они гостили всё лето у родителей Цили. Может, кому-то это странным покажется, но мы подружились. Циля была мудрой и очень доброй женщиной. Она мне рассказала, что никогда не любила Аркадия, вышла замуж за него, потому что он был перспективной партией. Никакой любви между ними не было, отношения у них были свободными, но семью сохраняли – ради Адочки.

Циля знала о моих чувствах к Аркадию, но мы всё равно дружили. Она навещала меня в больнице, когда я тяжело заболела. Ухаживала за мной, как за ребенком, бульоны носила, фрукты. Она часто уезжала с Адочкой к своей маме, а Аркадия оставляла под моим «присмотром». Один такой «присмотр» закончился моей беременностью. Уже 90-е шли, мы с Цилей в Польшу съездили, были в Освенциме, наревелись обе. Тогда мне Циля и сказала: «Рожай, пусть как можно больше еврейских детишек рождается». Сама она уже рожать не могла, у нее какое-то серьезное заболевание было.

Мудрая Циля решила, что у ребенка обязательно должен быть отец. В отцы тебе она выбрала нашего сотрудника Акулова, который долго за мной ухаживал. Никто его не обманывал, он знал про будущее твое появление на свет. Он на всё был согласен: признать ребенка, дать ему свою фамилию. Когда ты родилась, он очень трогательно о тебе заботился, баюкал, с колясочкой гулял с гордостью. Я понять не могла, почему ты всегда капризничала, когда он был рядом, а когда подросла немного, не разговаривала с ним, убегала в другую комнату, плакала. Он же к тебе со всей душой… Не знаю, откуда в тебе эта неприязнь. Не могла я так долго выдержать – жизнь семейная превращалась в ад. Твои вечные слезы и молчание, его обиды и непонимание. Вот потому я и ушла от него. Да, были потом у меня другие мужья. Ни с кем жизнь не сложилась. Ты, конечно, для этого тоже постаралась. Но ты-то молодая еще, а я так и останусь одна.

Да и Аркадий… Что говорить? Вскоре после твоего рождения они с Цилей и Адочкой в Израиль уехали. Тебе десять лет было, когда мы к ним в гости приезжали. Он со мной почти не разговаривал, как будто меня и не было вовсе. Куда его любовь подевалась? Только тебя и видел, гулял с тобой целый день, подарков накупил. Знаешь, что он мне предложил тогда? Сказал: «Ты уезжай, а Элиночка пусть остается с нами. Не могу я с ней расстаться». Представляешь, и Циля не возражала. Ты не помнишь уже, наверное, я тебя тогда еле увезла. Ты и в самолете всё время плакала, пока летели, и дома потом. Я же тебе всю жизнь свою посвятила. А замужества мои неудачные – так это, чтобы тебе легче жилось, чтобы семья, как у всех. Нет, ты не понимаешь. Молчишь? Не молчи, прошу тебя. Элина?

Элина

Я не буду молчать, мама, я расскажу. Может быть, ты даже перестанешь закрывать глаза на правду и выдумывать мир, которого нет. С раннего детства я ненавидела свою фамилию Акулова, поменяла ее на дедушкину, как только мне исполнилось 16 лет. Дедушка ведь совсем молодым погиб в концлагере. Кто-то должен был его фамилию носить.

Маленькой мне даже снилось по ночам, что я плыву в море, а огромная акула пытается догнать меня. Я уже видела ее пасть с острыми зубами, потом просыпалась и плакала до самого утра.

Твоему мужу, моему так называемому «отцу», я очень мешала. Не знаю, как ты этого не замечала. Да, наверное, ему нужна была только ты, а я была лишней в вашей семейной идиллии. Если, конечно, это можно назвать идиллией: ты работала с утра до позднего вечера, а он сидел дома под предлогом, что меня нельзя в садик отдавать. Вот он мне и устраивал «садик». У меня глотка свежего воздуха неделями не было. Он запирал меня в детской, чтоб не мешала, и включал музыку на полную громкость – расслаблялся. И так целый день. Мог даже не спросить, хочу ли я есть. Ты приходила поздно, уже не до прогулок было.

Знаешь мама, иногда ужин, который ты готовила по вечерам, был моей единственной едой за день. Впрочем, нет, однажды утром он принес мне чай с бутербродом. Хорошо, что я перед этим шла в ванную и видела, как он что-то капает из пузырька в этот чай. С тех пор к еде до твоего прихода я больше никогда не прикасалась. Я плакала, старалась избегать его. Что я могла сделать? Я была маленькой девочкой, мама. Я, конечно, благодарна тебе, что ты ушла от него. Все остальные твои мужья были просто ангелами по сравнению с ним. Но как ты ухитрялась выбирать таких ничтожных мужчин, чтобы годами «тащить их на себе»? Тебе надо было их жалеть, оберегать, быть для них «плечом». Мама! Я же в это время росла, взрослела. А ты ничего не замечала.

Акулов приезжал однажды, чтобы помириться, пытался заговорить со мной, что-то объяснить. Я заперлась в комнате, примирения не вышло. Он мне бросил: «Ты еще мне алименты заплатишь, Аркадьевна!» Я тогда подумала, что как-то странно он меня назвал.

Я помню, хорошо помню наш приезд к папе в Израиль. За всю жизнь у меня не было более счастливого времени. Папа гулял со мной, катал меня в парке на разных каруселях. Папины руки, его смеющиеся глаза, игрушки – у меня никогда не было раньше таких игрушек. Он купил мне голубую шубку. Голубую! Ни у кого, ни в школе, ни во дворе, не было такой красивой шубки. Я до сих пор ее храню. И Циля была ко мне добра. Я ей просто в рот смотрела, каждое ее слово ловила – так она мне нравилась. Только Адочка невзлюбила меня с первого дня. Она и сейчас не хочет со мной общаться. Я знаю, что папа сильно болеет. Я звоню им часто. Трубку всегда Ада берет, разговаривает со мной холодно, папу к телефону не зовет. Отвечает мне, что он отдыхает.

Мама, почему ты так смотришь на меня? Ты, правда, все эти годы думала, что я не знаю, кто мой настоящий отец?

Письмо

– Мама, ты прочитала, что здесь напечатано?

– Очки, сейчас найду очки.