Бабушкины коробки

Когда дедушка умер от рака, они с бабушкой были в разводе уже 27 лет. Они поженились совсем юными, на первых курсах МИИГАиКа, института геодезии и картографии. Развелись спустя 24 года. Как шутила бабушка, до серебряной свадьбы они не дотянули, а вот до «серебряного развода» дожить удалось.

У бабушки, невысокой и с огромными глазами на маленьком лице, было много поклонников, но никого близко она к себе не подпускала. Дедушке пришлось за ней долго ухаживать. Не очень она верила, что его благополучная еврейская семья ее примет: она была сиротой, воспитанной собственной бабушкой, и из детства у нее остались воспоминания вроде ежевечерней стирки единственных трусиков, потому что других не было, или совсем детских прогулок по послевоенной Москве с дворовой подружкой. Они гуляли не ради развлечения, а в поисках какой-нибудь растительности. Искали зеленые ростки, травку, чтобы хоть что-то съесть, потому что еды совсем не было.

К моменту знакомства с дедушкой бабушка так ничего и не накопила, кроме длиннющей толстой косы. Даже на фотографиях видно, какая она тяжелая, – кажется, что тяжелее, чем вся моя миниатюрная бабушка целиком. Косу она отрезала, когда дедушка ей предложение сделал. Так она и переехала жить в академическую квартиру в первом московском кооперативе, микрорайоне «Лебедь» на берегу Химкинского водохранилища. Хорошая семья, интеллигенция, подмосковные дачи, черная «Волга». В этой новой жизни моей бабушки не было особенного места рассказам о траве в соседних дворах, не слишком уместной была и ее переписка с чудесным образом найденным в колонии строгого режима родным братом Геной. Не было места и простой теплой любви, какая бывает в больших семьях, и которой, набранной заочно, неопытным путем, у бабушки накопилось много в запасе. Наверное, между высокими потолками и паркетом-«елочкой» почва для любви была не очень благодатная.

Главной ценностью и страстью в жизни моего дедушки, кажется, все-таки была его работа – наука, точные цифры. Цифры занимали его больше чувств: бабушка, например, покупала в магазине сметану, и если пробитая на чеке цена казалась дедушке выше среднестатистической, то он отправлял бабушку эту сметану под любым предлогом сдавать. Бабушка, денег никогда не имевшая и оттого их не считавшая, мирилась с этим 24 года, растила сына, но когда появились внуки, мы с братом, погодки, она просто ушла. К нам с папой и мамой. Дедушка удивился и неожиданно для себя остался в четырехкомнатной квартире с высокими потолками и паркетом-«елочкой» один. А бабушка, мои папа и мама и мы с моим братом впятером оказались в однушке в панельной девятиэтажке с линолеумом и потолком 2,50.

***

И вот прошло 27 лет. Бабушка с дедушкой не разговаривали и не общались. Она вскоре после развода ушла из Института физики Земли, где они с дедушкой вместе работали. Этот институт я хорошо помню по столовке, стоявшей отдельным зданием напротив главного входа. Это строение нависало над прудом с пеликанами Московского зоопарка, и пеликаны часто прилетали в открытые летом окна и выпрашивали котлеты. В этой же столовке были дедушкины поминки – десятки коллег, учеников, профессоров, речей. Бабушку мы весь день практически носили на руках: от смерти дедушки она, всю жизнь принимавшая ледяной душ по утрам и прыгавшая через скакалку на семь раз больше меня в минуту, стала словно совсем маленькой и слабой.

Она плакала и по-детски цеплялась за мою руку, заглядывала в глаза, словно ждала, что я скажу, что это всё какой-то дурацкий розыгрыш или страшный сон. Я обнимала все ее 156 сантиметров с высоты своего роста и старалась не смотреть ей в глаза, потому что ответа у меня не было. Через год моя всегда здоровая бабушка внезапно заболела и умерла после трех недель в больнице. Диагноз поставили уже после вскрытия: у нее тоже был рак, незаметно съевший ее за несколько месяцев. На поминках у бабушки была только семья, никаких академиков и венков.

Я много думала, что же произошло между ними. Три года назад я разбирала дедушкины вещи: коллекции раковин из экспедиций к далеким архипелагам, марки и монеты всех стран мира, карты, атласы, справочники, энциклопедии, перфокарты. А год спустя после этого я разбирала вещи бабушки – несколько коробок в маленькой полупустой квартире. Там были фотографии. В основном мы с братом: на снимках она купает нас, целует, кормит куриным супом, поит парным молоком из литровых банок, протягивает нам погладить цыплят и котят, водит купаться на речку, обнимает. Сотни снимков про то, как бабушка растит и любит нас. И еще несколько конвертов с фотографиями: она с длинной косой, она на лыжах и с густым инеем на ресницах, она в лаборатории.

И еще конверт с неудачными снимками, как один-единственный раз они с дедушкой ездили куда-то вместе за несколько лет до развода. Ни одной хорошей фотографии. Он на фотографиях позирует с коллегами, и она теряется среди них, но при этом даже вне фокуса светится радостью. Снимков там на полторы пленки, и нет ни одного, где они позировали бы вместе.

Зато есть все до единого чеки за покупки, даже самые мелкие, билетики в метро и в музей, три открытки, визитки отеля и ресторана, куда они ходили ужинать. Она бережно хранила эти математические воспоминания о единственной поездке с дедушкой за границу больше тридцати лет.

Я помню ее болотно-зеленые туфли, которые она носила до самой смерти каждое лето: их она купила в Париже в той поездке, и там же лежал чек. Всё те же цифры.

Мой дедушка был крайне эрудированным человеком, ученым, академиком. Он написал несколько геофизических программ, которые во Франции оценили, он часами рассказывал мне и брату о путешествиях, интересных людях, литературе и об устройстве мира. Бабушка же целовала мои синяки и прикладывала подорожник к ссадинам, и я не понимала, зачем мне нужен занудливый, заумный дед. Потом, уже в юности, дедушка гордился моим идеальным английским языком и моими успехами, и я гордилась этим его признанием больше всего на свете. Тогда вести длинные разговоры про прошлое с бабулей было скучно.

А когда я выросла, я стала слушать бабушку внимательнее, а с дедушкой говорить еще и о «своем». Он знал, казалось бы, всё на свете. Единственное, чего он не смог понять, – почему бабушка ушла от него. Моя бабушка ушла от него не потому, что разлюбила. Просто он совершенно не умел любить. Она ушла от него именно поэтому, и он не смог этого ей простить и все 27 лет был на нее страшно обижен. У него больше никогда не было ни жены, ни подруги.

Я смотрела на эти чеки, смазанные снимки из Парижа и еще на его обстоятельные, но сухие письма из рейсов и командировок, написанные бабушке, и наконец поняла: бабушка знала что-то совсем иное. Она его правда любила. В ее мире любовь была чем-то безоговорочным, безусловным. Она принимала моего дедушку, понимала его и не хотела унижать его и свою любовь математически неточными кривыми чеками за сметану или служебными пересудами. Кроме дедушки, у моей красивой общительной бабушки с тонкими лодыжками и голубыми глазами никого никогда не было.

Бабушка всегда говорила мне, как она любит меня. И еще говорила, что дедушка тоже меня любит. Это казалось мне невероятным заблуждением. Но за месяц до его смерти, в больнице, я решилась сказать ему «я тебя люблю, дедушка» в первый раз. Он в ответ неловко сказал: «Я тебя люблю, Санечка». И отвел глаза. Я подумала про бабушку. И поняла, что он, конечно, тоже знал, что такое любовь. Точнее, кто это – Любовь. Именно так звали мою бабушку.

На спектакле-вербатиме, который прошел в минувшее воскресенье в Еврейском музее в Москве, осталась не исполненной одна удивительная история о жизни еврейской семьи. Редакция Jewish.ru решила, что она обязательно должна найти если не своих слушателей, то читателей. И ее автор, Александра Боярская, амбассадор компании Nike и главный редактор сайта newrunners.ru, согласилась записать эту историю для нас.