Идиш внутри

Такого акцента я давно не слышал. Залитый солнцем изысканный интерьер культового тель-авивского ресторана, куда мы с женой и дочкой зашли пообедать, растворился. Перед глазами понеслись теплые картинки далекого детства: черно-белый телевизор с глицериновой линзой перед крохотным экраном, ненавистная манная каша, розовый абажур с красными кистями, тетя Рахиль, сидящая на поскрипывающем стуле.

Тетя была худая, одинокая: муж, вернувшийся с войны, скончался вскоре от воспаления легких, а единственный сын сгорел в танке, освобождая Варшаву от немецко-фашистских захватчиков. С живыми черными глазами и редкими седыми усами, она говорила, ставя неправильно ударения и ужасно картавя: «Сгеди шкафчик, сгеди полка стоит баночке вагенья».

Она четыре года проучилась в женской гимназии, где ей пытались привить хорошие манеры и пичкали английским, французским, греческим и латынью. Кроме них, она еще свободно читала по-польски. Конечно, знала и немецкий, но родным языком, на котором думала, всё равно оставался идиш. Его не вытравили ни строгие классные дамы («Девочке, сейчас ми будем пиеть хогом»), ни октябрьский переворот («Геволюция свегшилась! Гевалт!»), ни коллективизация («Завидовали, что кгестьянам хогошо, и им пгидумали колхозы»), ни индустриализация, ни война, ни эвакуация на Урал, ни борьба с космополитами («Лифшицу говогили, что он космополит. Но он был гинеколог. И зять его тоже был хогоший гинеколог. Кому это мешало?»), ни разоблачение культа личности («Где они все ганьше были? Пгятались в Мавзолее?»).

Всю жизнь тетя Рахиль проработала бухгалтером и имела исключительную профессиональную репутацию. Перед войной её вызвали в НКВД, она нервничала. Ей показали бухгалтерскую отчетность одного витебского строительного треста, у которого случились убытки, и поинтересовались: могло ли это быть сознательным вредительством? Она сказала твердое: «Нет. Это не вгедительство», – и тем самым спасла человек десять от неминуемого расстрела.

Ее родные сестры очень давно, еще в двадцатых, вышли замуж и уехали в Америку. Она переписывалась с ними и бережно хранила чудом дошедшие с оказией в середине пятидесятых фотографии. Рахиль усаживала меня на табурет возле стола, застеленного стерильно чистой белой в голубые снежинки клеенкой, и доставала из жестяной коробки снимки ухоженных и явно довольных жизнью женщин. Сестры позировали на фоне утопающих в зелени особняков и блестящих на солнце длинных кабриолетов:
– Это твоя тетя Сага.
– У нее есть дети?
– Да, – отвечала Рахиль. – Двое мальчики, твои двоюгодные бгатики, и одна девочка, двоюгодная сестге.
– Их тоже заставляют есть манную кашу по утрам? – не унимался я.
Но Рахиль не обижалась.

Невысокая девушка с тонким золотым колечком в левой ноздре и татуировкой ящерицы на запястье говорила так же:
– Но в пиать с половином вы должны выйти из этот зал.
– А который сейчас час?
– Четыге с половином. Но вы не должны на меня обижаться.
– Я на вас не обижаюсь, нам часа хватит.
– Тогда попгобуйте гыба. Это филе белая могская гыба с гисом. Очень вкусные. Если не хочите с гисом, можно с кускусом.
– Мы будем рыбу.
– Но вы не должны на меня обижаться.
– Я на вас не обижаюсь.
– Или вы хочите мясо? У нас есть для вас вкусные мясо.
– Мы будем рыбу.
– Что вы хочите пить? Лемонадо? У нас очень вкусное лемонадо с мято.
– Да, с мятой. Большой кувшин.
– Хогошо. Но в пять с половином вы должны выйти из этот зал.
– Да.
– Но вы не должны…
– Я на вас не обижаюсь.
– Может, вы хочите кофе? У нас очень вкусные кофе!

Тетя Рахиль меня любила. Я закрыл глаза и снова увидел ее, сухую, с седой куксой на голове, протягивающую ложку, полную манной каши:
– Но вы не должны на меня обижаться!
Я открыл рот, и манка потекла внутрь моего организма.
– Да я на тебя не обижаюсь вовсе, – ответил я тете Рахиль, – в пять с половиной мы точно уйдем из этого зала. Можешь не сомневаться.