Копилка шлягеров тысячелетия 2

Кто собирает старинные монеты, кто китайский фарфор, а кто коллекционирует всем известные мелодии. Именно это занятие — своего рода хобби — помогло музыкальному обозревателю радиостанции "Эхо Москвы" Артему Варгафтику обнаружить во многих популярныз произведених классики неочевидный "еврейский след". В интервью, которое мы продолжаем публиковать, критик и журналист рассказал нашему корреспонденту Арсению Волкову о некоторых экспонатах своей коллекции музыки, которую все знают или... "думают, что знают". И во многих случаях музыка действительно начинает звучать по-новому, если больше узнать про ее "второе дно".

Адажиетто из Пятой симфонии Густава Малера

Он родился в трудной, неблагополучной еврейской семье, где выпивоха отец часто бил мать, хасидские взгляды на жизнь часто мешали со скандалами и примирениями, где почти все дети закончили жизнь самоубийством... — кроме Густава, из которого получился композитор в самом точном смысле слова: составитель новой музыкальной реальности для нового времени. Он сломал скорлупу классической симфонии и выпустил птенца со страшным железным клювом — музыкального предвестника всех катастроф ХХ века. Малер отчетливо писал оркестровую музыку кровью. Директор Венской придворной оперы и дирижер с почти сумасшедшим стремлением к совершенству в мелочах, он был хорошо известен своим современникам как маэстро, способный легко ворочать тяжелейшие оркестровые глыбы и горы, а вовсе не как автор чего-либо. Это теперь он лидер в репертуаре ведущих оркестров мира со своими девятью симфониями — и их изломанная, пронзительная, гигантоманская музыка служит живым укором тем, кто еще верит в "чистые романтические условности" искусства, в горячие глицериновые слезы и вагнеровских героев с наклеенными орлиными профилями. Малер — это звуковая изнанка ХIХ века, причем самая страшная и подлинная... С Малера начинается настоящий ХХ век, хотя ему пришлось ждать около ста лет, чтобы все это заметили. И начинается он с тех самых ворот, даже — пожалуй — с той самой "вешалки" (хотя на театр похож мало), которую большинство людей слушают десять минут с неослабевающим вниманием, не подозревая, что это Малер! Слушают они чистый, ни с чем не смешанный струнный звук, не рвущуюся нейлоновую нить мелодии с безумными узлами и переплетениями, всплески эротических мучительных страстей — а ведь Адажиетто значит "маленькое Адажио", и оно игралось во времена живого Малера не за 10, а за 7, на худой конец — 8 минут, но теперь, уже ничего не исправишь, потому что... пришла (разминувшись с Малером лет на двадцать) эра звукового кино. И тут как тут оказался находчивый итальянец Луккино Висконти, который очень вовремя и очень удачно подложил под свой фильм "Смерть в Венеции" медленную часть из Пятой симфонии нашего друга и оркестровый (то есть лишенный слов) вариант любовной песни на собственные стихи, адресованной Альме Шиндлер, будущей жене сорокалетнего энергичного маэстро, у которого была незабываемая манера притоптывать и пришаркивать ногой, как будто он роет землю... Смерть в очередной раз оказалась приравнена к жизни в самых простых звуках и самых сложных обстоятельствах. В симфонии, которая начинается душераздирающим траурным маршем с несколькими крупными обманками (причем первая же триоль — заход, вызов, провокация — идентична первой триоли свадебного марша Мендельсона, который нас еще ждет в нашей копилке, и она, триоль — три коротких ноты плюс одна длинная — сбивает с толку даже тех, кто уже выучил "загсовый шедевр" наизусть) — а заканчивается фальшивой, но громкой и мажорной радостью в реве отдохнувших духовых. Тот отрезок симфонии, где им как раз и дают этот долгожданный и заслуженный отдых, а именно Адажиетто — в нашей копилке шлягеров мы оставляем с легкостью. Все остальное, что написал Густав Малер, туда попадет еще не очень скоро, потому что слишком больно еще клюется музыкальный птенец, которого Малер выпустил на волю, и который так просто и зовется — ХХ век без косметики и прикрас. Хотя — как знать... Своим ходом музыкальные сочинения дирижера Малера попадают в историю с большим опозданием, но — как показала музыкально-прокатная практика века — если их захватит с собой кто-то более приспособленный к рыночной действительности, они идут в дело с большим успехом. И такой случай нам очень скоро попадется. Немного терпения!

Имре Кальман

Ария "Мистера Икс" из оперетты "Принцесса Цирка"

Оперетта, как заметил еще до всех подвигов Кальмана Шарль Камилл Сен-Санс, это "комическая опера, вступившая на путь греха". Но тонкость в том, что когда лысоватый пузатый господин по имени Эммерих — либо Имре — Кальман во всю шлифовал и полировал свой опереточный легкий стиль, комическая опера, абсолютно не меняясь, столь далеко уже зашла по упомянутому тернистому пути, что должна была бы совершенно утратить всякую связь с музыкальной реальностью и со временем. Но почему-то вместо этого Кальман выдавал стройным потоком цеплявшиеся к миллионам ушей шлягерные мотивы-репейники, скомпонованные в целый букет 1920-ых годов: что "Сильва" (она же — если угодно "Королева чардаша"), что "Графиня Марица", что "Принцесса цирка" — можно тут же с любого места открывать нашу (все же не бездонную!) копилку и прятать туда столько музыкальных тем, сколько влезет. Любая оперетта так нашпигована однотипными шлягерами, что кажется, будто конца этому не будет никогда, любая — замечательный образец старого доброго спектакля-шашлыка, где на один и тот же сюжетный шампур нанизаны арии, остроумные репризы, ни к чему не обязывающие диалоги, дуэты, куплеты и антраша. Одновременно с венскими премьерами этих острых горячих блюд на европейскую сцену выйдут "Воццек" Альбана Берга и "Доктор Фауст" Ферруччо Бузони, "Турандот" Пуччини, "Трехгрошовая опера" Вайля — Брехта и "Нос" Шостаковича: музыкальный театр необратимо сворачивает на сложный путь кровавых иллюзий, инцеста и истерической откровенности, а тут — все так, как будто ничего не было прежде и ничего не будет, кроме звона бокалов. Примечательно, что Кальман в "Принцессе цирка" поставил абсолютный рекорд... лояльности вкусам пожилой венской публики. Такие образцы всегда ценились за то, что их можно проглатывать, не разжевывая — но, в отличие от шоколада, сколько угодно раз подряд. Что до арии главного трюкача-баритона, который играет в смертельно опасном номере на скрипке и потом так обольстительно жалуется в гримерной, что цветы роняют лепестки на песок и никто не знает, как одинок его — мистера Х — путь, — то она замечательна еще и дословным совпадением с музыкой прощания (Der Abschied) из "Песни о земле" давно умершего Густава Малера. Только там говорится о ком-то, кто сошел с коня и подал другому (неизвестно кому) напиток прощания... И говорится, что самое интересное — теми же нотами, но музыкальной... прозой, откуда ловкий слух Имре Кальмана просто выудил ровно пару строк, которые тут же удачнейшим образом "срифмовал", подогнав к сентиментальному немецкому тексту про лепестки и маску, которую снимать артисту не стоит, даже если очень хочется. Тем Малер от Кальмана и отличается — первый эту маску "угодника" и "развлекателя" никогда не носил, а второй никогда не снимал. Впрочем, может быть, она и не отличалась от истинного выражения его знаменитого лица?