Век «Матросской тишины»

В Израиле поставили пьесу Галича «Матросская тишина». В центре Тель-Авива люди вновь плакали над трагедией старого Абрама Шварца из городка Тульчина и его сына-скрипача. Над их разрывом, над их мученической и героической смертью – отец погибает вместе с другими евреями города от рук фашистов, а сын – после тяжелого ранения во время войны. Этот спектакль стал поводом вспомнить удивительную историю пьесы, в которой отразилось все, что произошло с советской страной и с нами за последние сто лет.

Стояла «оттепель», прославляемая сейчас с телеэкранов, но лишенная этого нынешнего глянца. Галич еще надеялся, что спектакль, поставленный новой студией МХАТ, будущим «Современником», разрешат. Пришел к инструктору ЦК Соколовой просить и услышал: «Вы что же хотите, Александр Ар-ка-ди-е-вич, чтобы в центре Москвы, в молодом столичном театре шел спектакль, в котором рассказывается, как евреи войну выиграли?! Это евреи-то!» Жалуясь на повсеместное засилье евреев, она, по словам Галича, погрозила пальцем какому-то незримому оппоненту: «Но, дорогие товарищи, предоставить коренному населению преимущественные права – это мы предоставим! Хотите, обижайтесь на нас, хотите, жалуйтесь – но предоставим!»

Так зимой 1958 года Галич впервые услышал о теории «национального выравнивания» и распрощался с надеждой увидеть на сцене свою пьесу, названную театром «Моя большая земля». Неудачное название тоже сыграло свою роль. «Чья эта земля?» – естественно, размышляли члены комиссии. Абрама Шварца? Героя войны Давида Шварца? Об истории своей пьесы Галич потом написал целую книгу воспоминаний «Генеральная репетиция». Удивительный текст – документ того времени.

Галич писал пьесу «Матросская тишина» на протяжении всей своей юности – начал сразу после войны. В 1946 году она состояла из трех актов, каждый из которых был привязан к конкретному историческому периоду: 1929, 1937 и 1944 годам. К моменту постановки добавилась оптимистическая нота – еще один акт, действие которого происходит в десятую годовщину победы, в мае 1955 года. Видимо, Галич надеялся, что это поможет. Не помогло: «Я вернулся к “Матросской тишине” только много лет спустя, после Двадцатого съезда КПСС и разоблачений Хрущёвым преступлений Сталина, вернулся в ту пору, которая с лёгкого пера Ильи Эренбурга получила название “оттепель”. Я дописал пьесу, отпечатал её в четырёх экземплярах, прочитал нескольким друзьям. Никакому театру я её почему-то – хотя и был в те годы вполне преуспевающим драматургом – не предложил».

«Однажды, без предварительного звонка, ко мне пришли актёр Михаил Козаков и актёр Центрального детского театра Олег Ефремов... Они сказали, что достали у кого-то из моих друзей экземпляр пьесы, прочли её труппе, пьеса понравилась, и теперь они просят меня разрешить им начать репетиции, с тем чтобы студия открылась как театр двумя премьерами: пьесой “Вечно живые” и “Матросской тишиной”», – рассказывал Галич. Спектакль был поставлен, главные роли играли Евстигнеев и Кваша, была назначена генеральная репетиция. Но спектакль так и не появился. Интересно, что пьесу закрыли «чужими руками» – пригласили уважаемого уже тогда ленинградского режиссера Геоpгия Александpовича Товстоногова.

Сам того не желая, Товстоногов невольно подсказал комиссии из ЦК формулу. «Товстоногов, по-прежнему сидевший в стороне, неожиданно обернулся и через несколько пустых рядов, разделявших нас, сказал мне негромко, но внятно, так что слова эти были хорошо слышны всем: «Нет, не тянут ребята! Им эта пьеса пока ещё не по зубам! Понимаете?!» Это были те самые слова, на которые можно было опереться. И в постановке отказали. И уже в частной беседе Соколова сказала автору открыто: «А евреи? Шли, как... Извините, товарищ Галич, но я даже слова приличного подобрать не могу – шли покорно на убой – молодые люди, здоровые. Шли и не сопротивлялись! Трагедия? Да! Но для русского человека, Александр Арка-ди-е-вич, есть в этой трагедии что-то глубоко унизительное, стыдное...»

«...И тут со мною что-то случилось! Соколова продолжала говорить, но я уже больше не слушал и не слышал ее слов, не видел ее лица. Я увидел другое, прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы, документы и фотографии – о восстании в Варшавском гетто…» Сам того не подозревая, Галич покусился на «основы основ». Ведь уже клеймили космополитов, уже был уничтожен Еврейский театр, расстреляны ведущие еврейские писатели и поэты, уже готовились выселения и аресты. Но тут на время карты были спутаны. Внезапная смерть Сталина, а потом доклад Хрущева на двадцатом съезде КПСС. «Впрочем, – вспоминает Галич, – кого-кого, а чиновников сбить с толку не так-то просто. Скоро, очень скоро все возвратится на круги своя».

Но маятник в очередной раз качнулся, и первый раз пьеса была поставлена Школой-студией МХАТ в 1989 году. И потом появился замечательный фильм «Папа», где Шварца пронзительно сыграл Владимир Машков. А в центре Тель-Авива перед израильтянами, часть из которых мало что слышали о Катастрофе в русских и украинских городах и местечках (им больше известна история восточно-европейских евреев), вновь зазвучали эти странные слова. Там, в первом акте, Мейер Вольф возвращается в родной Тульчин после путешествия в Палестину. Он видел Стену Плача, и она не произвела на него никакого впечатления. Он был там чужим. Галич писал потом: «Осенью сорок пятого года, когда писались эти слова – они казались такими естественными, разумными, справедливыми! Еще кружило нам головы опьянение победной весны, еще не было на синем глобусе государства Израиль, а была Палестина непонятная, чужая, ставшая в русском языке синонимом дальности и заброшенности – “как занесло вас в наши Палестины?” Если бы я писал эту пьесу сейчас, Мейер Вольф, я не позволил бы вам сказать эти слова, но тогда...» Тогда они прозвучали:

«Может быть, даже наверное, я не праведник, но мне показалось, что Стена Плача – это просто грязная старая стена. И что приехал я не на родину, а в чужую страну, где можно только плакать и умирать. И что люди там – чужие мне люди! Что мне Сион, и что Сиону переплетчик Вольф из русского города Тульчина?! Ты понимаешь меня?»

А потом второй и третий акты. Война, трагедия, и погибают почти все тульчинские евреи. Как это было? Сын узнает об этом – он видит отца во сне, в горячечном бреду, когда лежит в вагоне санитарного поезда. Конечно, на самом деле Давиду все рассказали очевидцы, когда он вошел с войсками в Тульчин. «Мы стояли. И лил дождь. И где-то далеко гудел поезд. И знаешь, Додик, я вдруг ужасно рассердился. И на этого Филимона, и на немцев, и даже на самого себя! Ну, почему я стою в грязи с опущенной головой, и почему мне страшно, и почему у меня дрожат руки? И тогда я поднял твою скрипочку, твою половинку, на которой ты учился играть упражнения Ауэра, и подбежал к господину Филимону, и ударил его этой скрипочкой по морде, и даже успел крикнуть: “Когда вернутся наши, они повесят тебя, как бешеную собаку!..”».

Их расстреляли у стены. Расстреляли и старого Шварца. «Мейер Вольф всю жизнь копил деньги, чтобы повидать Стену Плача! Я видел теперь ее, эту стену. Она находится за линией железной дороги, на разъезде “Тульчин-товарный”. Это простая пожарная стена, кирпичный брандмауэр, щербатый от автоматных очередей... И к этой стене по вечерам приходит плакать русская женщина – сестра предателя, жена честного человека – красавица Маша Филимонова», – рассказывает Давид. В Тульчине на самом деле погибли тысячи – были расстреляны и убиты в лагере смерти.

А теперь представьте, что эти слова звучат на иврите, и некоторые зрители впервые слышат имя Галича, и многие ничего не знают о далекой «русской», хоть и еврейской истории.

Михаил Кайт, режиссер спектакля, поставленного маленьким театром La Panim совместно с проектом Dialog, бережно сохранил пьесу во всей своей неоднозначности. И привнес в нее дух абсолютной правдивости, потому что еврей Шварц из Тульчина говорит со своим сыном на идише. Режиссер сохранил и тему тяжелого разлада между сыном и обожающим его отцом, и трагический романтизм пьесы, не убрав даже «советского» последнего действия. И это правильно, там очень важные слова в конце произносит сын Давида – Додик Шварц, знающий о деде и отце лишь по рассказам. «Знаешь, мама… Мне почему-то кажется, что я никогда не умру! Ни-ког-да!» На иврите это прозвучало еще сильнее. «Я никогда не закончусь». Потому что не «закончились» ни Абрам, ни Давид, ни сам Александр Галич, написавший одно из самых ярких произведений о еврейской судьбе и никогда не увидевший свой спектакль на сцене.