Плоды нового поколения

В еврейских праздниках всегда можно увидеть некоторую многозначность. С одной стороны, Тора подчеркивает их место в круговороте земледельческого года, связывая с сезонами сбора урожая. Не только домашнее празднование, но и порядок службы в Иерусалимском Храме был прочно связан с повседневной жизнью народа, основным занятием которого оставалась обработка земли. С другой стороны, эти же праздники прочно связаны с еврейской историей, с духовным ростом и всего народа, и отдельных индивидуумов.

В итоге именно то, что древнему еврею казалось очевидным, нам особенно трудно понять и прочувствовать. Многие ли из нас осознают Песах как начало жатвы ячменя? А ведь семь недель омера отсчитываются от принесения в Храм первого снопа ячменя до принесения туда же первого пшеничного хлеба. А что Суккот – это праздник завершения сбора урожая? И даже Ханука, хоть она и не упомянута в Торе, связана с сельскохозяйственным циклом: она приурочена к окончанию сбора оливок. Уверяю вас, что ни одному мальчишке в иудейской или галилейской деревне времен Храма не надо было ничего этого объяснять. Скорее уж кому-то из не самых образованных следовало рассказать про выход из рабства и получение Торы.

В наше время каждый ребенок, окончивший младшую группу еврейского детского сада, твердо скажет, что Шавуот – это день дарования Торы. Однако же именно этого в Торе не написано. Намеками – есть, конечно. А прямо написано, что это праздник в честь принесения в Храм двух хлебов из только что собранного урожая пшеницы. Именно в таком смысле это праздник первых плодов.

Что касается первых плодов деревьев, то их как раз приносили в Храм не в сам Шавуот, а после окончания праздника, в течение лета. Легко догадаться, почему: фрукты в стране Израиля ко времени Шавуота большей частью еще не созревают, особенно главные из них с точки зрения Торы – виноград, инжир и финики. Наверное, празднование Шавуота в киббуцах и мошавах в эпоху раннего сионизма, когда торжественное шествие с плодами земли было центром мероприятия, вызвало в сознании многих смешение этого дня именно с корзинами фруктов.

Всё это не беда. Проблема в другом: как нам нынешним всё это праздновать? Даже гордые владельцы четырех фруктовых деревьев, вроде нас с женой, затруднятся, пожалуй, поместить их в центр своей духовной жизни. А ведь подавляющее большинство евреев давно живут в городах, сроду ничего не вырастили и ячмень от пшеницы по виду колосьев не отличат. Сельским хозяйством в Израиле занимается небольшой процент населения, и с течением времени он вряд ли увеличится, скорее наоборот. Даже если завтра, как мы о том молимся три раза в день, будет возрожден Храм, кто пойдет в него со снопами и корзинами: программисты, инженеры, врачи?

Честно скажу, нет у меня ответа. Можно привести, правда, такое соображение: если хотя бы не забывать и активно напоминать себе и детям про эту ячменно-финиковую сторону наших великих праздников, не давать им стать совсем уж чисто «духовными» и оторванными от земли, то это поможет нам сохранить связь с землей, текущей молоком и медом. Постараться не забыть, что завет еврейского народа с Всевышним включает в наборе Тору и Святую землю, а не одно отдельно от другого. И что Земля Израиля – это не «над небом голубым есть город золотой», а вполне реальная, довольно каменистая почва, на которой и растут столь загадочные для многих горожан растения.

Возникает, однако, еще один вопрос: что такое связь с Эрец Исраэль? В чем она должна проявляться? Кроме очевидного – ощущения, что дом еврея именно здесь, даже если судьба временно занесла его в Москву или Нью-Йорк. Однозначного ответа нет. Как у Торы есть семьдесят ликов и нельзя сказать, кто прав больше, Гилель или Шаммай, Виленский гаон или Альтер Ребе, так и у сионизма есть множество сторон, и каждая из них замечательна по-своему.

Здесь я хочу вспомнить рядом двух выдающихся людей, последователи которых живут, подчас, в соседних домах, но вряд ли им часто удается вступать между собой в осмысленную дискуссию. Мне почему-то кажется, что, поскольку сами они были много мудрее своих учеников, эти два мыслителя вполне поняли бы друг друга, случись их жизненным путям пересечься.

Раввин Меир Кахане так сильно любил евреев, что готов был отдать жизнь за них, за их право жить в своей стране и по обычаям предков, за их честь и достоинство. Но страсть эта была столь сильна, что судьбы и чувства неевреев, попавшихся на пути, его мало интересовали, будь то в США или Израиле.

Раввин Менахем Фруман так высоко ценил возможность жить еврейской жизнью в Святой земле, что ради ее обеспечения готов был, в самом буквальном смысле, обниматься с самым жутким террористом, а уж с приличными людьми из числа арабских соседей дружил по-настоящему.