Сколько удивительных, достойных восхищения женщин канули в Лету. Возможно, они не были великими, но каждая из них была замечательной, а их судьбы достойны большого романа. Периодически их имена всплывают на поверхность из водоворота времени. Осенью этого года израильский скульптор Дорон Бар-Адон рылся на чердаке своего иерусалимского дома и обнаружил там два чемодана с рукописями и фотографиями своей матери Дороти. Он читал эти рукописи, рассматривал пожелтевшие за давностью лет фотографии и вдруг понял, что почти не знал собственную мать. Не знал истории ее жизни и не понимал, что ее мучило и волновало.

Дороти Каган родилась в 1907 году в Филадельфии в еврейской семье, которая к тому времени уже успела бесконечно далеко уйти от иудаизма: в семье не праздновали Песах, но зато красили яйца на Пасху, не знали, что такое Ханука, но вместе с соседями праздновали Рождество.

В 16 лет Дороти начала писать статьи для газеты «Атлантик Сити», а в 19 уже была принята в штат. При том что журналистика тогда считалась исключительно мужской профессией и женщин-журналисток в те годы можно было пересчитать по пальцам. Одной из них и стала Дороти Каган.

Вскоре у нее вспыхивает бурный служебный роман – с коллегой-неевреем, но во время приступа откровенности тот признается, что их отношения изначально обречены: он никогда не женится на еврейке. После этого разговора у Дороти впервые проснулась еврейская самоидентификация. Она поняла, что даже в родной и толерантной Америке и в самые звездные минуты жизни ей всегда напомнят, что она – еврейка. Да и сама она не желала этого больше забывать. «Я не могу сбросить кожу или поменять кровь. Это – внутри меня, и это – моя суть, разлитая в моей крови», – записала она в тот день в своем дневнике. Дороти уезжает залечивать любовные раны на Кубу, где знакомится с убежденным сионистом по имени Джей. Теперь ей становится окончательно ясно, что ее место там – в Палестине.

Я так и вижу ее – сходящую в 1933 году на берег в Яффском порту под руку с Джеем. В другой руке она держит чемоданчик с печатной машинкой и рекомендательным письмом главному редактору «Палестин пост» Гершону Агрону, написанным самой Генриеттой Сольд. В то время Дороти всего 26 лет, ее никак нельзя назвать красивой, но сколько же в ней того самого женского очарования, которое значит куда больше, чем красота.

Несмотря на рекомендательное письмо, она не торопится в Иерусалим, в редакцию «Палестин пост», а снимает крохотную комнату в Тель-Авиве, учит язык и пристально вглядывается в окружающую ее жизнь. Единственное, что ее не устраивает в новом жилье, так это находящийся во дворе туалет – для американки 1920-х годов это уже немыслимо. Лишь спустя несколько месяцев она приезжает в Иерусалим и приносит в редакцию свою первую статью – о еврейских беженцах из Германии в Тель-Авиве.

«Недавно, идя по Тель-Авиву, я услышала разговор двух молодых людей.
– Я сегодня нашел комнату, – с гордостью сказал один из них.
– Поздравляю! И где?
– О, она как раз сейчас строится!
В Тель-Авиве все в дефиците, но жилье особенно. Впрочем, чему удивляться, если ежедневно в Палестину прибывает 400 беженцев из Германии, и почти все они хотят остаться именно в Тель-Авиве», – так начиналась та статья.

Уже после того как редактор восторженно почмокал губами и пообещал поставить статью в ближайший пятничный номер, Дороти достала из сумочки рекомендательное письмо. И вскоре стала одним из ведущих журналистов «Палестин пост» и единственной женщиной во всем штате. При этом она не писала о политике, не брала звездных интервью с лидерами еврейского сопротивления, а делала материалы о жизни в киббуцах и развивающихся городах, о школьных проблемах и нехватке мест в детских садах – занималась социальной журналистикой, чего ее коллеги избегали. Но зато ее очерки хорошо знакомы многим израильским историкам – именно с их помощью они сегодня восстанавливают повседневную жизнь подмандатной Палестины до провозглашения Государства Израиль.

Однако вскоре Дороти снова осталась одна: Джей, не выдержав тягот палестинского быта, покинул Святую землю. Ее связь с этой землей только крепла, как и ее национальное самосознание. «Она не оставила иудаизм, она просто никогда не была в нем», – с появившимся холодным презрением напишет Дороти, узнав, что сестра вышла замуж за нееврея.

Примерно в это же время Дороти знакомится с поэтессой Джесси Семптер и перебирается к ней, в киббуц Гиват-Бреннер, где и проживет три года, будет работать в поле, коровнике и на посадках деревьев, а по вечерам писать новые очерки и свою автобиографию – словно предчувствуя, что судьба отпустит ей не так много времени. В один из дней к ней в киббуц приезжает Джей, снова навестивший Палестину и через несколько дней собирающийся вернуться в Америку, и предлагает ей руку и сердце. Но с одним условием – уехать с ним, подальше от тяжких условий жизни киббуца. Выбор прост: Джей, которого она все еще любит, или Палестина. И Дороти выбирает Палестину.

В 1936 году, в самый разгар устроенных арабами беспорядков, выходит ее книга о самой себе. Есть там несколько страниц и об этих погромах. «Я говорила, что арабы такие же люди, как и мы, и так или иначе, но нам приходится делить с ними хлеб. Мне же отвечают, что человек, не видевших ужасов погромов 1929 года, не имеет права судить об арабах, – запишет она. – И вот я вижу, как они сегодня жгут дома и убивают детей моего народа. Но через несколько месяцев мы все равно снова будем делить с ними хлеб».

В 1939 году вернувшаяся в журналистику Дороти Каган отправляется писать очерк об археологических раскопках, которыми руководит Песах Бар-Адон – известный археолог, этнограф и писатель, состоявший в юности в конной охране еврейских поселений и способный набросить лассо на лошадь с ловкостью лучшего ковбоя. Он был атлетически сложен и чертовски красив, а бедуины, среди которых он прожил несколько лет, уважительно называли его «эффенди».

Дороти провела на раскопках день, взяла интервью у Песаха и уехала. Но спустя несколько дней они случайно встретились в Иерусалиме, Песах пригласил ее к себе в гости – и они три дня не выходили на улицу. Казалось, они идеально подходили друг другу, но когда Дороти сообщила Песаху, что беременна, он отказался жениться, заявив, что «создан для всех женщин мира». Дороти рассказала обо всем Генриетте Сольд, которая к тому времени уже перебралась в Палестину и считала юную журналистку своей приемной дочерью. Сольд отправилась к Песаху Бар-Адону и сказала: «Послушай, милый! Либо ты на ней женишься, либо тебе же будет хуже. Ты меня знаешь!»

Кто же в Палестине тогда не знал Генриетту Сольд? Все знали и все боялись, памятуя её железный авторитет в сионистском движении. И Песах согласился жениться, оговорив при этом, правда, свое право на «свободу» и возможность появляться дома только по выходным. Так в 1940 году на свет появился Дорон Бар-Адон. Он не помнит, как вместе с матерью переехал в Мерхавию, но поселились не в одноименном киббуце, а в самой деревне, в просторном частном доме, по которому, к слову, бегали огромные крысы. Зато Дорон помнит, как мать каждую пятницу готовила праздничный стол, надевала свое лучшее платье, и они вместе ждали отца.

Песах всё время был занят какими-то грандиозными проектами, но почти ничего не зарабатывал, и забота о семье практически полностью легла на плечи Дороти. А еще Песах напропалую флиртовал с женщинами. «У отца было бесчисленное множество женщин», – скажет Дорон, проводя пальцами по семейной фотографии. Но Дороти только посмеивалась над изменами мужа и говорила, что «они ее нисколько не трогают». И только спустя много лет соседка рассказала Дорону, как мучительно его мать переживала все романы мужа и как любила сына, ставшего для нее центром мироздания.

Одни из самых ярких воспоминаний Дорона связаны с 1947 и 1948 годами – мать тогда буквально светилась от счастья, наблюдая шаг за шагом провозглашение Государства Израиль. Но уже в 1949 году здоровье Дороти неожиданно пошатнулось, а в 1950-м стало ухудшаться на глазах. Он так толком и не знает, что у нее было: летом 1950 года его отправили на лето к друзьям, а мать легла «на проверку» в иерусалимскую больницу «Адасса», откуда уже не вышла.

Умирала она на руках Песаха. «По меньшей мере, свои последние слова в жизни я произношу на иврите», – скажет она, прежде чем покинуть этот мир. Десятилетний Дорон участвовать в похоронах матери откажется – ему будет казаться, что своей смертью она предала его. Вот, в принципе, и вся история. Вроде бы совсем обычная, но именно из таких обычных и в то же время уникальных историй складываются судьбы нации и цивилизации. С праздником вас, женщины!