Готова поспорить, что чувство вины – это важнейший секрет еврейского воспитания. Основной принцип, без которого не было бы ничего. Могу сказать, что чувство вины, правильно выращенное мамой в каждом еврейском мальчике и в каждой еврейской девочке, в десятки раз эффективнее любых воспитательных методик, описанных во всех психологических книжках разом.

Например, хорошо учиться –чтобы не расстроить маму. Встречаться с правильным мальчиком – чтобы не огорчить бабушку. Вообще, чтобы не огорчать бабушку – можно было сделать практически все, что угодно. Вот, например, маленький, но важный в понимании этого механизма случай. Мне было четырнадцать, у бабушки был рак легких, уже тяжелая стадия. Мы много разговаривали, я очень любила бабушку и очень боялась ее потерять. Однажды она спросила меня, целовалась ли я со знакомым мальчиком. Я застеснялась. «Я скоро умру, я не хочу умереть, не порадовавшись за тебя!» – сказала бабушка. «Нельзя огорчать бабушку, когда она в таком состоянии», – сказала мама. Ну… И я рассказала все. В подробностях. Бабушка умерла через два года, и это было одно из самых тяжелых переживаний в моей жизни. Но вот тот случай с поцелуем – вы же понимаете, как оно работает, да?

С самого рождения я была очень, очень тяжелым и проблемным ребенком. Многожды висела практически на волосок от гибели! И много раз мама героически спасала меня. Например, она обнаружила, что у меня короткая уздечка под языком, и отнесла к врачам, чтобы они мне ее подрезали. «В шесть месяцев ты не произносила ни одного звука, а проснувшись после операции, сразу начала громко разговаривать на своем младенческом языке! Ты могла бы остаться немой на всю жизнь!» – говорила мама. И я всё детство представляла, какой бы ужасной была моя жизнь, если бы мама не спасла меня от немоты. Потом я родила сына ровно с такой же короткой уздечкой, и которую я не разрешила резать. И теперь знаю: я бы картавила, как картавит сейчас мой сын. Меня спасли не от пожизненной немоты, а от легкого грассирования.

Или, например, я плохо ела. И теряла вес в роддоме, меня не хотели выписывать. Мама забрала меня под расписку и выкармливала с такой старательностью, что у меня начиналась нервная фонтанирующая рвота при виде любой еды. Но и это испытание мама выдержала с честью! Все мое детство и юность прошли под рассказы о том, как меня бесконечно рвало, а мама заново готовила мне еду и кормила –насильно, конечно. Потом меня снова рвало –и цикл повторялся. Когда мне было четыре года, мы с мамой шли по рынку и увидели цыганку –у нее на груди в какой-то тряпке висел младенец, присосавшийся к груди. Мама увидела это –и прямо посреди рынка заплакала. Стояла и просто не могла остановиться. Говорила: «В антисанитарии, в грязи, безо всяких условий –а он ест! А я тебе всё… А ты все равно…» Я держала ее за руку, гладила эту руку, пыталась утешить и хотела умереть от стыда за то, как сильно я мучаю маму. Оттого, что я не могу съесть столько, сколько мне дают. Оттого, что не могу сдержать рвоту. Оттого, что я вообще настолько тяжелый ребенок, доставшийся такой хорошей маме. Все детство я четко знала, что у любых других родителей я бы умерла от голода прямо в роддоме.

Потом я выросла, родила своих детей – и обоих забирала из роддома под расписку. Оба сначала теряли вес, а потом росли худыми младенцами безо всяких щечек и перетяжечек. И оба ели по чуть-чуть. Впрочем, я не строила графиков и не взвешивала еду: хотели – ели, не хотели – не ели. Это, конечно, очень облегчило мне жизнь во время их младенчества, но лишило моих детей – чувства вины, а меня – ореола героя и мощнейшего рычага воздействия.

У мамы, в свою очередь, был свой собственный неоплаченный счет перед бабушкой: во время беременности та заболела какой-то редкой инфекцией, от которой потеряла почти все волосы. У нее был выбор – или сделать аборт и лечиться серьезными препаратами, или родить маму. Она предпочла ребенка и в двадцать лет осталась без волос. Для хорошенькой кокетливой девушки это была настоящая трагедия – впрочем, она отчасти искупилась тем, что мама всегда знала, что бабушка пожертвовала своей красотой ради ее жизни. И исправно оплачивала всей своей жизнью этот неизмеримый счет.

Мне не покупали велосипед, потому что: мы же тебя любим, мы боимся, что ты упадешь и разобьешься! Велосипеды покупают своим детям равнодушные родители, которым наплевать на здоровье детей. Меня не пускали с классом на экскурсии – потому что это опасно, мало ли что случится! Когда я уже жила отдельно и мама не имела физической возможности меня куда-либо не пустить – она все равно не пускала: «Ты же знаешь, когда ты идешь в клуб, я очень волнуюсь и не сплю всю ночь, сижу у телефона… Ты, конечно, иди, развлекайся там. Просто позвони мне, когда вернешься, чтобы я могла лечь спать. А то у меня вчера было давление, приезжала скорая. Поэтому не забудь позвонить, чтобы я могла перестать сходить с ума и немножко отдохнуть. А так – иди, конечно! Потанцуй! Повеселись! Хорошо проведи время!»

Уже после университета я рассказала какому-то поклоннику о том, что мама так меня любит, что буквально никуда не отпускает! Не то что этих несчастных нелюбимых детей, которым можно всё! Парень тогда удивился: «Вроде же, когда любишь, наоборот, думаешь не о себе, а о другом, поэтому – отпускаешь…» Это была настолько удивительная и новая для меня мысль, что я возвращалась к ней еще многие годы. И никак не могла поверить в этакую альтернативную реальность.

Я не знаю, почему это происходит именно так. И, похоже, во многих семьях. Почему еврейские матери и еврейские бабушки десятки лет, если не столетий, выбирали подобную стратегию. Все эти анекдоты про еврейскую маму и террориста, про «он приходит к самому дорогому терапевту на Манхеттене и два часа каждую неделю говорит обо мне». Все эти огромные мужчины и успешные женщины, готовые бежать на край света или умереть от стыда из-за неодобрительного вздоха мамы.

Консул израильского посольства в Москве, который понимающе вздыхает: «Мама не отдала документы, нужные для репатриации?.. Это у нас такая частая история! Мамы не хотят, чтобы вы от них уезжали». Давайте считать это просто нашей национальной традицией. Вроде женского обрезания в Африке.